А какой он был меценат (слова «спонсор» он не любил): помогал строить в столице Чечни Грозном новые здания драмтеатра, цирка, театра, школы, детского сада…
Кроме Великой Отечественной, на его долю выпали еще две войны. Та и другая рубанули клинком по его открытому сердцу. Первую чеченскую тяжко переживал, оставив в ее огне свой дом, уникальные картины, разнообразные материалы судьбы, подарки друзей и властей. Сгорели работы Пикассо, те, что великий художник подарил великому артисту.
Больше Махмуд домой не возвращался. Ни жить, ни выступать, ни просто видеть, что сотворила вражда дурных политиков с его родиной, он не мог. Признавался: «Увижу руины — тут же умру от горя». Размышлял горько: неужели никто из этих не думает о Красоте, об уюте родного очага, о садах, фонтанах, детском смехе и радостных голосах людей?! Еще горше и безнадежнее стали думы, когда Махмуд уже был приговорен смертельной болезнью: «Страшно! Дьявол поселил в душах людей раздор и гордыню, — говорил он. — Эти, из преисподней, сковали мир черным льдом отчаяния, и это страшнее страха, потому что объяснить его живыми словами невозможно…»
Январь метельный, лютый, хмурое небо, ветер рвал, как парусину, скованный морозом воздух. Рождественские морозы. 7 января 2000 года. Держава и весь мир, покоренный Махмудом, входили в новое тысячелетие, не взяв с собой гения из прошлого века.
И тут наш мир, уже потерявший голову в искушениях золотого тельца, почувствовал, что осиротел. Телеобыватель обнаружил вдруг, что на экране больше не появляется высокий, стройный, легкий на ногу барс, в каракулевой папахе и в элегантном ярком, сочном, сияющем костюме от лучшего кутюрье, на лацкане которого неизменный огонек «из прошлого» — золотая звезда Героя Социалистического Труда. Труд у него был никакой ни социалистический, а самый что ни на есть каторжный. Но каторга эта была его жизнью и радостью…
Книга моего друга Алауди Мусаева, как и другие книги о великом артисте, — прежде всего удивление. Удивительно, как мальчишка из забытого Всевышним аула, вопреки воле отца, взял в свои руки собственное призвание. Сам его открыл, утвердил и воплотил в полет гения. И как не удивляться раннему махмудовскому восхождению и его славе, в мгновение ока преодолевшей границы Союза. Или тому, как ему, одному артисту, удалось делать то, что было по силам только целому ансамблю.
А смелость гражданина, который понятия не имел о том, что такое «чинопочитание», властная иерархия и субординация! Правду из его уст слышали и местные божки обкомовского разлива, и столичные министры. Екатерина Фурцева незадолго до своего трагического ухода признавалась: «Махмуд Эсамбаев — один из немногих, кто говорил мне правду, часто горькую, и хотел услышать такую же правду в ответ». Когда опальную министершу обходили и не замечали, Махмуд тут же кинулся к ней, чтобы поддержать. Он вообще ценил опальных.