Московские друзья увидели, в какое тяжелое состояние духа привели Довженко булавочные уколы, неуклюжие удары и бесчисленные нападки. Они посоветовали ему уехать из Киева.
В Москве, на Потылихе, строилась новая студия, самая большая в стране. Туда и был приглашен Довженко.
«Я уехал в Москву, чтобы больше… не быть одиозной фигурой и не мучиться от всяких случайностей», — вспоминает он в «Автобиографии».
И вот Потылиха.
Перед съемочными павильонами, с которых еще не сняты строительные леса, — обрывы спускаются к Москве-реке.
На Днепр не похоже.
А вокруг корпусов пустыри. Можно разбивать новый молодой сад.
И Довженко начал своими руками сажать еще один сад для людей — на Потылихе, у Воробьевых гор, которые тогда еще не были названы Ленинскими.
Там кончалась Москва — маленькими деревянными домиками, тонущими среди кленов, яблонь и лип.
На Воробьевых горах еще стоял летний павильон, куда москвичи приезжали пить чай из самовара, смотреть, как- заходит солнце и как за деревенскими околицами Лужников, над городом, видным отсюда во всю свою ширь, от заставы к заставе зажигаются в синей вечерней мгле электрические огни.
Москва-река казалась отсюда совсем неширокой.
Дальше по берегу виден был Нескучный сад с белыми ротондами над водою. Потом шли пустыри с разрушающимися строениями. Их еще продолжали звать Сельскохозяйственной выставкой, хотя выставка там уже давно закрылась, а разбивать нынешний парк культуры еще не начинали.
Университетского шпиля тоже еще не было.
Над водой иногда слышалось жужжанье. В небе появлялся самолет и пролетал к старой Ходынке, где находился Центральный аэропорт. Это первая туполевская эскадрилья катала москвичей над столицей большими кругами.
Шум пропеллеров будоражил сердце, и казалось, будто крылья прорастают и за твоими плечами, причиняя боль и увлекая в просторы высокого неба.
Как пришла мысль отправиться на Дальний Восток?
Кажется, ее подсказал Александр Александрович Фадеев, Он собирался тогда поехать по местам своей боевой юности — еще раз пройти по путям героев «Разгрома», Он и перед тем возвращался туда не однажды и всякий раз звал с собой многих друзей, обещая показать места, которые полюбятся — «не могут не полюбиться» — им на всю жизнь.
Он заговорил об этом и с Довженко.
Увидел его душевное смятение и придумал лекарство.
Почти две недели дороги, отрешающей от всего повседневного, привычного, а затем — тайга у океана. Разве может прийти к человеку более глубокий душевный покой, чем перед лицом тех дремучих просторов, которые, как напишет потом Довженко в своем сценарии, «непохожи ни на что на свете»?