«— Провалили картинку, Сэв? — смеюсь я.
— Еще как провалил. С музыкой и барабанами, — хохочет мой друг, и эхо раскатывается по коридорам, как в лесу. — Зато теперь не провалю и не испугаюсь»[12].
Речь идет все о той же «Ягодке любви».
Директор оказался прав.
То, что было бы естественным и удовлетворительным для Макса Линдера, не простилось начинающему советскому режиссеру.
Картина даже не была выпущена на большие экраны.
Зрители смотрели ее, смеясь. А просмотрев, тут же о ней забывали.
Довженко чувствовал справедливость такого отношения. Он понимал правоту директора. И когда к нему подходили с сочувственно-утешительными словами, он только хохотал в ответ — именно так, как рассказывает Яновский. Впереди был «диплом», и добровольный студент сейчас его не боялся.
Но каким же должен быть этот «диплом»? Замыслов было множество. Но на этот раз давались они трудно. На бумагу сценарий никак не ложился.
Каждое утро Довженко по-прежнему приезжал на Французский бульвар.
У дома, где находилась дирекция фабрики, его встречали гипсовые львы с осклабленными мордами, сидевшие по сторонам лестницы. Львы были дружелюбны.
На фабрике всегда было шумно, людно, и уже все лица были знакомы Довженко и казались такими же дружелюбными, как львиные морды у входа.
Все это нравилось ему.
Нравилась здешняя атмосфера беззаботного веселья, не иссякающего никогда, хоть он уже знал, что большинство людей здесь работало много, нелегко и вовсе не беззаботно.
Нравилось обилие красивых лиц.
Нравилась теснота монтажных.
Нравился даже настойчивый запах дешевых леденцов, повсюду распространяемый ацетоном, при помощи которого склеивалась здесь пленка.
Нравилось близкое море.
И море хотелось ему снимать больше всего другого.
Чтобы было море, парусник, юнги на реях…
В греческой кофейне он уже рассказывал Яновскому отрывки ненаписанного сценария и непоставленной картины:
— Бьют склянки — начало дня. Солнце восходит, как флаг, и флаг поднимается на мачту, как солнце…
Там должен был быть бриг, потерпевший крушение… Люди в воде — на обломках мачт… Матрос, спасающий девушку…
Море вошло в жизнь Довженко впервые, и он мгновенно влюбился без памяти в его влажные и зыбкие горизонты. Новые слова, связанные с морем, зазвучали для него заклинанием: горишняк, трамонтана, трамбак, такелаж…
— У вас каждый день новый сценарий, — замечает Яновский в одной из записанных им бесед того времени.
Может быть, «Потерянный Чаплин» должен был вместить обе силы, которые тогда подчиняли себе Довженко: его старую склонность к комедии и его внезапную влюбленность и только что открывшуюся ему романтику моря.