Пора было сделать свой выбор, остановиться твердо на чем-либо и приниматься за новую работу.
Но тут его пригласил директор.
— Сашко, — сказал он ему. Его и здесь продолжали называть по-прежнему, — есть сценарий, который я могу отдать только тебе, никому другому.
Довженко начал было говорить, что сам пишет для себя новый сценарий. Но Нечес не стал его слушать.
— Ты говорил про диплом. Вот это и будет твоим дипломом. Ведь ты, кажется, знал Теодора Нетте?
Довженко подтвердил, и разговор сразу стал ему интересен — Нечес сказал:
— Сценарий называется «Сумка дипкурьера». А ведь дипкурьером ты тоже, кажется, был?
9
Защита диплома. «Сумка дипкурьера»
— Ведь дипкурьером ты тоже, кажется, был, — сказал директор.
— Недолго, — ответил Сашко, еще не зная, к чему тот клонит.
Директор протянул ему сложенный номер московских «Известий».
— А это читал?
Предмет разговора начал проясняться. Это прочитали на кинофабрике уже все и прочитанное дружно одобрили. На протянутом Нечесом газетном листе выделялись рубленые стихотворные строчки. «Товарищу Нетте» — чернел над ними крупный заголовок. А ниже — шрифтом помельче: «Пароходу и человеку».
На днях Сашко и Яновский тоже видели этот пароход на Одесском рейде, и Довженко поразился счастливой точности поэтических метафор:
Это — он.
Я узнаю его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
— Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
канатов
и крюков.
На этот раз в газетный лист был вложен отпечатанный на машинке сценарий. Тоненькая тетрадка с несколькими вариантами заглавий и с именами двух авторов: Михаил Зац и Борис Щаранский.
— Прочитай, — сказал Нечес, — и приходи. Сегодня прочтешь — сегодня и приходи.
Довженко забрал с собою тетрадку и ушел туда же, где за два месяца перед тем Фауст Лопатинский читал его собственный первый сценарий.
С обрыва было видно море.
У берега, обронив паруса, стояли шаланды. А дальше, где за излучиной скрывался порт, белели, расходясь в открытом морском просторе, два парохода. Слышно было, как они коротко и дружелюбно гудят, желая друг другу доброго пути.
На днях Михаил Зац, встретив Довженко, говорил ему, что заканчивает новый сценарий. Он не сказал, о чем пишет, а только загадочно цокнул языком и сделал жест, который следовало понимать, как обещание шедевра, недоступного воображению смертных. Впрочем, так бывало всегда, когда Миша Зац — его только Мишей и называли на фабрике — заканчивал очередной сценарий. Притязательность, полная вера в то, что начатый труд сверхважен для людей, что общество в нем нуждается, — это чувство столь же необходимо в художественном творчестве, как и взыскательная неудовлетворенность Зац был профессионалом. Он писал сценарии один за другим, не поспевая за собственным воображением и извлекая лишь самую ничтожную часть из неистощимого запаса жизненных историй, которые он знал и умел превосходно рассказывать.