Едва за администраторшей закрылась дверь, из угла послышался раздраженный голос:
– Где их делают, этих куриц? Она точно в опере пела? Фальцет она услышала… Нет там фальцета!
– Как нет? – переспросил Залевский, пораженный не только безапелляционностью утверждения, но и тем, что человек наконец подал голос. – А что там есть?
– Фальцет по определению не может быть богат обертонами, а реально интонирование здесь есть! Высокие ноты он голосом берет. Это его рабочие октавы! Да и это – не важно.
Нет-нет, конечно же, это фальцет, был уверен Залевский. И да – он интонирует в фальцете! Фальцет в восприятии хореографа был чем-то сродни обману, «фальшивым», ненастоящим голосом, специально выработанным для того, чтобы удивлять и морочить слушателя, интриговать! Хитрым маневром, предназначенным отключать сознание и включать что-то другое, подкорковое – инстинкты. Поэтому Марин и не помнил, как его вынесло к сцене. Поэтому и хотят все докопаться, понять, что с ними сейчас сделали, понять, как: обертонами ли, интонированием, рабочими-не рабочими октавами… Расслабьтесь! Просто ему так надо, вы не виноваты.
Человек выбрался из шкур, в крайнем раздражении счистил с пальто налипший бараний ворс и вышел с разочарованным выражением лица. Черт, надо, наконец, выяснить у охраны, кто это. Ему совершенно не с кем поговорить о парне!
И вдруг по легкой хромоте он узнал человека: однажды Залевского привезли к нему в гости – в старый «немецкий» дом с дощатыми полами, широким подъездом, пропахшим бездомными кошками. Квартира – жилье и мастерская одновременно: вдоль стен – струганые стеллажи с картонами, гипсовыми головами и инструментами. Представили поэтом и художником. Поэт (породистый профиль на фоне окна, ясные глаза, тихий голос) чистил морковку и варил на древней электроплитке с открытой спиралью куриный бульон. Чувствуя свою неуместность, излишнюю нарядность и несвоевременность, Марин от неловкости попросил его почитать что-нибудь и тут же устыдился своей просьбы. Но человек с морковкой, не смутившись, стал читать свои стихи – не наизусть, а из потрепанного дешевого блокнота. И стихи оказались на диво хороши, другие, невозможные, как будто до него в мире не было поэтов. И поэт был застенчив (при своих беззастенчивых стихах), но воодушевлен просьбой. Впечатленный хореограф, вероятно, предложил тогда поэту приходить к нему запросто. И тот приходил. И, наверное, чего-то ждал.
– Постой! – закричал Залевский, – я хочу еще кое-что выяснить о нем!
– Только не у меня. Черт, я так и знал, что ты рано или поздно нарвешься на него!