Откуда он знает мальчишку? И как странно: этот человек думал о каждом из них и об их возможной встрече. Кто-то думает о Залевском как о человеке и о его жизни вне сцены! Что-то вертит в своей голове. Быть может, он даже написал стихи о Марине? В каком ключе?
Поэт ушел, оставив Марина в тревоге и недоумении. Что кроется за этим «нарвешься»? Их встреча таит в себе опасность? Господи, да что ему может угрожать?
В тот день расстроенный Алтухер скорбно известил Залевского о провальных продажах ближайших гастролей в каком-то восточно-европейском захолустье, рабочие сцены потребовали прибавки к жалованию, и подала заявление об уходе прима, так и не сознавшись, кто ее переманил. Прошел слух, что она собирается батрачить на американском круизном лайнере – там артистам прилично платят. Да. А тут – неприлично.
Вечером хореограф имел продолжительный и печальный разговор с меценатом относительно таявшего финансирования, и, покинув театр, решил вознаградить себя за все пережитое. Он набрал номер, записанный на флаере. Мальчишка ответил, но голос его долетал сквозь сильный фоновый шум.
– Алло! Ты говорить можешь? – закричал Залевский.
– Да, с двух лет, – беспечно обронил абонент.
После секундной заминки Марин засмеялся.
– Ты где? Ты занят?
– В каком-то смысле. Мы висим в «Монокле».
Залевский не знал, радоваться или огорчаться: это было одно из мало известных широкой публике заведений столицы, овеянное флером греховности. Как он туда попал? Что он там делает? Просто развлекается? Но ему даже спиртное не продадут. Ищет спонсора, как все эти мальчики, мечтающие о славе? Или «торгует лицом» в надежде получить приглашение поработать? Наверное, их встреча будет выглядеть со стороны, как минимум, подозрительной и породит слухи. Там любят сплетни, живут сплетнями, без конца перемывают друг другу кости. Действительно, что может связывать этих двоих, кроме сексуального влечения? И тем обидней и опасней будут эти слухи, чем правдивей их основания, витающие почти зримо. А ведь не исключено, что парень – самый обыкновенный, и Марин – единственный адепт этой веры или ереси, которую сам создал и готов был в нее впасть. Голос? Он слушал тишину. Трубка умерла. И нет никакого голоса. Просто села батарея. И эта пустота вдруг сделалась невыносимой, и кто-то жалкий внутри затосковал, заскулил, потребовал немедленно выпить.
– Черт!
Он махнул рукой проезжавшему такси, зачерпнул ботинком грязной каши подтаявшего снега у бордюра, уселся, кляня про себя всех скопом таксистов – человеконенавистников. Ехал по вечерней Москве, щурясь от бивших в глаза огней, и думал о том, что не надо торопиться. Следует все же присмотреться, прислушаться. Кто он, этот странный человек, чья внешность показалась ему столь обманчивой?