Залевский поднялся с подстилки, одернул на бедрах длинные свободные купальные трусы в красных и желтых цветах и подошел к берегу. Некоторое время он смотрел, как парень плывет, а затем отправился следом. Вынырнул, отфыркиваясь словно лошадь, прямо перед его лицом.
– Только не топи. Я этого не люблю, – предупредил мальчишка, щурясь от солнечных бликов на воде.
– Правда? Почему? – развеселился Марин.
– Не терплю насилия. Даже в шутку.
Интересно, было ли это следствием домашних телесных наказаний, уличных драк или только теоретическим неприятием насилия, подумал Залевский.
– А ты знаешь, что здесь водятся какие-то твари… Одного нашего туриста укусили за живот, он еще смог выбраться на берег, но все равно умер. Я в интернете читал.
Мальчишка в ужасе схватил Марина за плечи.
– Быстрее! К берегу! – скомандовал он.
Залевский плыл брассом, широко и осторожно, чтобы наезднику было удобно. А тот погонял:
– Быстрее! Мне кажется, что меня сейчас кто-то схватит за ногу и утянет на глубину! – кричал он и молотил ногами по воде.
Чертов лягушонок! Мы так не договаривались, пенял своему рассудку Залевский и чувствовал себя в этот момент отцом-разведенкой на воскресной прогулке в зоопарке. Обидная шутка парня не забылась.
Оказавшись в безопасности, мальчишка со щенячьим восторгом (чуть наигранным) носился по пляжу, наслаждаясь его первобытной прелестью, карабкался на валуны, примерялся к лодке, собирал и рассматривал ракушки, нашел «куриный бог» и глядел на хореографа сквозь дырочку в камне. Он умудрился заполнить собой всю картинку от края до края, всё отпущенное ему пространство, оставив Залевскому жалкий клочок размером с подстилку. Точнее, в восприятии хореографа он был центром притяжения в любой части пейзажа (авансцены, мизансцены). Марин лежал на животе, поджав под себя руки, наблюдал за ним сквозь еще дрожавшую на ресницах соленую каплю, отчего картинка искрилась и расплывалась. Он ругал себя за этот экспромт с привкусом пикантной горечи. Конечно, у него будет масса поводов отвлечься: он покажет мальчишке здешние достопримечательности, побалует в ресторанчиках экзотическими яствами и… займется своими делами.
Все дальнейшее выглядело в его воспоминаниях странным, если иметь в виду, что оно предполагало совершенно другое развитие событий. Заскучав без компании, парень принялся глумиться над Марином: уверял, что подрумянившаяся до поджаристой корочки тушка хореографа уже вполне готова к употреблению, закрывал его своей тенью («Я оставлю на тебе свой след, свой светлый образ!»). Быстро утомился стоять на солнце и стал выкладывать мелкими ракушками и горячими камешками на спине хореографа какое-то слово – вряд ли цензурное, догадывался хореограф. Поплескавшись у берега, на мелководье, он вдруг улегся, мокрый, на горячую спину Залевского – «проверить, будет ли шкварчать». И Марин боялся шелохнуться под его тяжестью. Он закрыл глаза, и в голове его сделалось темно и гулко.