– Знакомо, – кивнул Марин. – В свое время я тоже стоял перед выбором. Именно так: чему стоит посвятить свою жизнь несмотря на то, что вроде бы все обстоит благополучно. Я рад, что решился на перемены. Они мне дались почти бесплатно. Во всяком случае, меня не гнетет груз потерь. Я просто стал сильным. И теперь я многое могу себе позволить. Например, жить в удовольствие.
Собеседник молчал с забытой на лице улыбкой, смотрел на Залевского, приподняв бровь, как будто сравнивал цену, которую каждый из них заплатил за свой выбор. Хореограф заподозрил, что, кажется, сморозил очередную пафосную глупость (одной больше, одной меньше), и был благодарен за вновь проявленное великодушие: парень не стал развивать скользкую тему цены.
– Я тоже когда-нибудь стану сильным. Скорее бы… Научишь?
– Только не сегодня, – взмолился, подняв руки, Марин. Пришла пора завершать этот бесконечный день сюрпризов.
Пока мальчишка выбирался из-за стола, тень-мартышка отвесила балаганный поклон и показала Марину фривольный жест.
На обратном пути спутник с трудом передвигал ноги и буквально засыпал на ходу.
– Давай ты будешь меня тянуть! Или толкать! – смеясь, приставал он, поднимаясь по тропе и цепляясь за Марина, за его майку и штаны, оттягивал резинку, и хлопал ею Марина по спине.
Залевский вспомнил, как в детстве возвращался с родителями с новогодних гулянок, «из гостей». Объевшись до икоты и наигравшись с другими детьми до одури, просился на руки, и отец нес его, засыпающего, поскальзываясь на обледенелом асфальте, боясь уронить свою ношу. От папиного шерстяного шарфа пахло табаком и Шипром, еще алкоголем и немножко мокрой псиной из-за таявших снежинок. Мама, семеня, забегала вперед и пыталась оправить задравшуюся курточку сына, обезопасить от мороза тонко белевшую беззащитную полоску кожи между курткой и выбившимися из-под брючек трусами. И папа перехватывал руки иначе, подпирая его коленом. Этот эпизод на отцовских руках был, пожалуй, единственным зимним детским воспоминанием, хотя можно было при необходимости припомнить какие-то санки, горки, елки, тесно связанным с отцом.
Марин тянул парня за руку, подталкивал в спину, ругая за отсутствие физической выносливости, угрожал отвести в Москве в спортзал.
– Где ты будешь спать? – спросил он дома и «со значением» заглянул мальчишке в глаза.
– Могу на диване, – беспечно пожал тот плечами, унес на диван свой комплект новеньких постельных принадлежностей и отправился в душ.
Его невозмутимое отделение потрясло Залевского. Не потому, что это было нарушением неписаных правил, а потому что он больше не владел ситуацией. Он просто не ожидал, что этот вопрос будет решать не он. Он и задал-то его из ритуальных соображений. Вопрос был завуалированным приглашением и должен был послужить прелюдией к прикосновению и ко всему, что за этим должно последовать. Спросил, чтобы насладиться сиюминутной живой реакций, откровенными словами, взглядом. У него ведь теперь на этот случай имелись сразу два возможных варианта развития событий: с трепетным румянцем или с бесстыдными словами. Его устроил бы любой. Но он был наказан за бездарную игру, все меньше напоминавшую шахматы и все больше – рулетку. Его шарик закатился на зеро. Возможно, этот человек прав, и Залевский все еще имеет дело с воображаемый другом. Воображаемый – исходная печаль в условии задачи.