Маневр удался – он отвернулся от Марина и направился к берегу. И море, наигравшись, успокоилось. Залевский двигался следом, чуть в стороне, стараясь не выглядеть конвоем. Как он намерен был возвращаться, если бы не Марин? Похоже, выбился из сил. Залевский подплыл ближе, подставляя плечо, но парень шарахнулся в сторону – не принял помощи. Он был теперь не один, и этого было довольно: его отпустило паническое состояние, утихла внутренняя истерика. А Залевскому уже виделось, как он выносит этот мягкий податливый комок страданий из пучины.
– Я буду звать тебя Му-му. Моя Муму, сиквел «Спасение», – пообещал он парню.
– Только попробуй.
– И что ты сделаешь? – усмехнулся хореограф.
– Точно утоплюсь. Или язык тебе отрежу. Будешь объясняться танцем. С кем на цыпочках, с кем вприсядку.
Залевскому показалось, что его поймали на горячем, на таком горячем, какому и названия нет.
– Лучше утопись, – ответил он. – И черт с ним, с сиквелом.
Выбравшись на берег, мальчишка обессилено рухнул на подстилку. И только теперь Марин заметил его кровоточащую сквозь налипший песок ступню. Принес в сложенных горстью руках морскую воду и вылил ее на ногу. На своде стопы обозначился порез.
– Что это? Меня укусила какая-то хрень? Нога начнет гнить и отвалится? – спросил юноша нарочито грубо, как показалось Залевскому, стараясь выглядеть невозмутимым.
– Не думаю. Скорее всего, ты порезался ракушкой. Кожа слишком нежная.
Хореограф ловко закинул парня на плечо и понес в дом.
– А-а-а!!! Мне неудобно! – кричал мальчишка. И в этом его крике не было протеста. В нем звучало плохо скрытое ликование: его несли сильные мужские руки.
И оба как будто боялись поверить в происходящее, будто спугнуть севшую на раскрытую ладонь птицу.
– Всем удобно, а ему – нет… – ворчал хореограф. – Нормальная поддержка. Не виси, как тряпка. Разогнись, напрягись, тянись.
– Я ж тебе не балерина!
Дома чувствовал, что руки еще полны им, еще не ушло ощущение его тяжести и тепла, а от обращенной к нему медленной улыбки уже ухало в подвздошье, сотрясая тело. Как ему переключить свой мощный агрегат, вырабатывающий любовь?
Марин дезинфицировал рану, оказавшуюся не глубокой.
– Дуй, дуй! – вопил пострадавший, и Марин дул изо всех сил. Но кровь продолжала сочиться. Залевский давно не видел таких не истерзанных, таких гладких ног. И по этой влажной гладкости текла кровь. И он стирал ее своей рукой. Почему ему никогда не приходило в голову воплотить на сцене образ текущей крови? Рана… от безжизненной створки уже мертвой ракушки-пустышки, от сущей безделицы, вспоровшей живую плоть без всяких намерений, без корыстной цели поживиться… Избавление от боли: дуть изо всех сил. Всем вместе. Образ, вполне возможный на сцене, вполне читаемый… Все дуют на умирающего, чтобы облегчить его страдания… Нет, глупость. Слишком лобово. На сцене в этом эпизоде невозможно воссоздать интимность, которую он остро ощущал в эту минуту: он вдыхал в открытую кровоточащую рану свою любовь. Хотя…