Чуть не с мольбой я приник губами к его руке и расплакался, как дитя; он слушал меня, и понемногу суровое лицо его становилось все мягче, все ласковее, он поднял глаза к небу, и тяжелая, крупная, поистине отцовская слеза упала мне на лоб. В душе его происходила тяжелая борьба: я был зеницей его ока, он любил меня больше всего на свете и трепетал за мою жизнь; наконец он склонил убеленную сединами голову и тихо, чуть слышно промолвил:
— Да благословит тебя бог твоих отцов. Иди, мой мальчик, иди драться с татарином.
Мы бросились друг другу в объятия. Отец прижал меня к своей груди и долго-долго не отпускал. Потом, оправившись от волнения, сказал мне твердо и вместе с тем весело:
— Но ты уж дерись, мальчик, так, чтобы небу было жарко!
Я поцеловал ему руку, а он спросил:
— На саблях или на пистолетах?
— Он будет выбирать.
— А секунданты?
— Без секундантов. Я доверяю ему, а он мне. Зачем нам секунданты, отец?
И я снова бросился ему на шею, потому что мне пора было в путь. Отойдя на сотню шагов, я оглянулся: отец еще стоял на мосту и издали осенял меня крестным знамением. Первые лучи восходящего солнца упали на его высокую фигуру и словно окружили ее ореолом света. В сиянии лучей, с простертой к небу рукой, этот убеленный сединами ветеран казался мне старым орлом, благословляющим издали своего птенца на такую же славную и крылатую жизнь, какой он некогда сам наслаждался.
Ах! Сердце мое тогда было так полно, столько в нем было веры, мужества и горячности, что, если бы не один, а десять Селимов ждали меня у хаты Ваха, я, нимало не колеблясь, вызвал бы тотчас всех десятерых.
Наконец я подошел к хате. Селим ждал меня на опушке леса. Должен признаться, что, увидев его, я испытал такое же чувство, какое, должно быть, испытывает волк, глядя на свою добычу. Грозно и в то же время с любопытством посмотрели мы друг другу в глаза. За эти дни Селим очень изменился: похудел и подурнел, а может быть, мне только показалось, что подурнел. Глаза его лихорадочно блестели, уголки губ подрагивали.
Мы сразу же углубились в лес, но за всю дорогу не обменялись ни словом. Наконец, отыскав маленькую полянку среди сосен, я остановился и сказал:
— Здесь. Согласен?..
Он кивнул головой и принялся расстегивать сюртук, чтобы снять его перед поединком.
— Выбирай! — сказал я, указывая на пистолеты и саблю.
Он показал на висевшую у него на боку кривую турецкую саблю дамасской стали.
Тем временем я скинул сюртук, он последовал моему примеру, но сначала вынул из кармана письмо.
— Если я погибну, прошу тебя, отдай его панне Ганне.