— Ох, сирота, бедняжка, верно, что сирота, — тотчас разжалобилась милейшая Венгровская.
Мирза за это расцеловал бабусю, и мы отправились пить чай.
За чаем Мирза дурачился, забыв обо всем, но я не вторил ему, во-первых, потому, что мне взгрустнулось, а во-вторых, я полагал, что человеку солидному, ставшему опекуном, не пристало проказить, как мальчишке. В этот вечер Мирза получил нагоняй от ксендза Людвика за то, что во время молитвы, когда мы были в часовне, он выскочил во двор, влез на низкую крышу ледника и принялся выть. Разумеется, со всех сторон сбежались дворовые псы и, вторя Мирзе, подняли такой отчаянный шум, что мы не могли молиться.
— Ты что, ошалел, Селим? — спрашивал ксендз Людвик.
— Прошу извинения, но я молился по-магометански.
— Ах ты, сопляк этакий! Не смей шутить ни над какой религией.
— А если я хочу стать католиком, но боюсь отца? Что мне его Магомет!
Это была слабая струнка ксендза, и он сразу замолчал, а мы отправились спать. Мне с Селимом отвели отдельную комнату, так как ксендз знал, что мы любим поговорить, и не хотел нам мешать. Уже раздетый, я заметил, что Мирза собирается лечь не помолившись, и спросил его:
— А ты, Селим, на самом деле никогда не молишься?
— Ну как же! Хочешь, сейчас начну?
Встав на окно, он поднял глаза к луне и, простирая к ней руки, принялся протяжно взывать:
— О аллах! Акбар аллах! Аллах керим!note 2 Весь в белом, он стоял, возведя глаза к небу, и был так красив, что я не мог отвести от него взгляда.
Потом он стал оправдываться.
— Что же мне делать? — говорил он. — Не верю я в этого пророка, который другим запрещал многоженство, а у самого сколько хотелось, столько и было жен. К тому же, говорю тебе, я люблю вино. Но сменить магометанство на другую религию мне не разрешают, а в бога я верю и нередко молюсь как умею. А впрочем, что я в этом понимаю? Я только знаю, что есть господь бог, и все тут.
Через минуту он уже заговорил о чем-то другом.
— Знаешь что, Генрик?
— Что?
— У меня великолепные сигары. Мы уже не дети и можем курить.
— Давай.
Мирза вскочил с постели и достал коробку сигар. Мы закурили и, улегшись, молча затягивались, тайком друг от друга сплевывая за кровать.
Вскоре Селим снова окликнул меня:
— Ты знаешь, Генрик? Я так тебе завидую! Ведь ты уже на самом деле взрослый.
— Надеюсь.
— Это потому, что ты опекун. Ах! Если бы и мне оставили кого-нибудь на попечение.
— Не так-то это просто, и, наконец, найдется ли на свете вторая такая же Ганя? Но знаешь ли, — продолжал я тоном взрослого многоопытного человека, — знаешь, я думаю даже школу больше не посещать. Имея дома такие обязанности, нельзя ходить в школу.