Я вдыхаю её запахи, словно сил набираюсь. Я, в самом деле, не могу без неё: мне нужно хоть на мгновение уткнуться в неё, мне нужно ночью слушать её дыхание.
— Белочка моя! — Я изнемогаю от нежности. — Потерпи, придёт время, мы поедем вместе.
Она всё-таки высвобождается из моих объятий.
— Когда? — спрашивает горько.
Ночью меня обступают красномордые мои герои: производственники, колхозники, партийные секретари. Они улыбаются лживыми улыбками. Я гоню их, а они не уходят. Лезут целоваться. Они считают меня своим. Они откровенны со мной, не стесняются, говорят пошлости. Просыпаюсь от отвращения к ним, иду на кухню, пью воду — долго, булькая. Уговариваю себя, что их я придумал. Вот раковина в розовом кафеле, деревянные стулья с удобными спинками — Тюбик сосватал мне по случаю, оранжевый абажур над широким столом с розовой клеёнкой, за ним мы обедаем семьёй. А их, этих героев, нет в моей жизни!
Пусть Тоша спит в нашей спальне, я иду в гостиную — в её мастерскую! Давно не оставался с Тошей один на один. Вот маленькая сирота, застывшая около железной ограды детдома. Ждёт чуда: а вдруг за ней придёт её мама? Дети играют, что-то лепят из снега, девочка прижалась лицом к ограде. И дети, и дом почти не выписаны, расплывчаты, фон — серо-коричневый, а ограда — каждой своей железной клеткой на переднем плане, за ней девочка-узница: ждущий глаз, сплющенный нос…
Иду от картины к картине. Новых много, я их не видел. Тоша не показывала, я не интересовался.
Едва намеченными световыми ступенями — лестница к солнцу: от левого переднего угла через всё полотно вверх. У истока лестницы — мальчик, задрал голову, его лицо — в солнце.
Картина не закончена.
Композиционно уязвима, громоздка.
Тоша, родная Тоша! Как же за столько лет я не попробовал устроить ей выставку?! При моих-то связях, при моём-то влиянии! Попрошу Славика. Бывший ученик Славик послушен и безотказен, смотрит мне в рот, да он для меня сделает всё, о чём попрошу! Тем более что он метит в мои помощники, как только я получу пост, на который меня выдвинули!
Представляю себе: в большом зале Тошины полотна и люди, пришедшие к Тоше. Останавливаются перед горящими христианами. Нет, невозможно. Нельзя так мучить людей! Нельзя выставить это голое, безнадёжное страдание! Жизнь не только в страдании, жизнь — в сочетании страдания с радостью, и нельзя перекашивать её, передёргивать.
Беру лист грунтованного картона. Как давно я ничего не делал для Тоши! Заказы, выставки… я погряз в договорных полотнах, и у меня не остаётся сил и времени на жизнь для Тоши. Она давно не спрашивает, чем я занимаюсь, и ни разу не выразила желания приехать в мою мастерскую.