— Оставь в покое моего отца!
— Сам назвал в мой дом ничтожеств! Сам! — выплёскивает она и снова — решительное: — Прочь из моего дома!
Лицо перекошено отвращением, и это я вызываю в ней отвращение.
Бросаюсь перед ней на колени, целую ноги.
— Прости меня. Я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Мне всё время мерещится, что тебя уведут. Я не могу, когда на тебя смотрят!
Ловлю её руки, целую, крепко сжимаю их.
— Пусти, — говорит она, — мне больно.
— Ты никогда не любила меня, ты всё жалеешь о своём муже! — вырывается само собой. Ещё крепче сжимаю её руки, сдёргиваю с неё шубу и губами впиваюсь в её шею.
А она с неженской силой отшвыривает меня, её бьёт дрожь. Но я слеп, груб и снова сжимаю её плечи.
— Поедем на два дня в Ригу, — просит она меня однажды. — Хочу в Домский собор. Хочу побродить по улицам Риги, там есть улочки очень узкие. Раскинешь руки, вот и вся улица. А ещё хочу взбитых сливок, — говорит она виновато. — Я очень люблю взбитые сливки. Поедем?!
— Конечно, — готовно соглашаюсь я. — Когда?
— На субботу и воскресенье. Мне хочется сделать в Риге несколько набросков, там есть такие старинные замки!
— Ты же знаешь, в субботу у меня теннис! Ты же знаешь моего папика, он не простит, он же не успеет найти мне замену! А в воскресенье семейный обед!
— А в понедельник — совещание, во вторник — выставка, в среду — деловая встреча, в четверг — делегация, в пятницу — поездка за границу. — Она не упрекает меня и не ехидничает, на меня не смотрит, добавляет тихо: — Я съезжу, Гриша, можно? Пообедай с родителями в ресторане, ладно?
Её вид, её голос раздирают меня, глажу её по голове.
— Ну я же правда занят! — говорю расстроенно. — Я же не гуляю!
И, правда, на этой неделе многое решается, Тоша угадала, в частности вопрос о моей большой выставке в Манеже. Но я не могу сказать ей об этом, потому что не хочу, чтобы она познакомилась с работами, выставленными на выставку. Тошиными глазами смотрю на них: ходульные сюжеты, глянцевые штамп-лица, всё подделка, и мне стыдно перед Тошей. И, не дай бог, она увидит лакированную действительность, сработанную мною, но эта лакированная действительность нужна сейчас, и именно эти полотна кормят нас с Тошей последние годы. Именно они подняли меня на небывалую высоту: в мои тридцать лет у меня имя, власть, деньги, положение, авторитет, я знаменит. У меня есть ученики — я преподаю в Суриковском.
Обнимаю Тошу. Её плечи — детские острые уголки, я укололся об них.
— Белочка моя, — лепечу, — умоляю тебя, не уезжай, прошу тебя, не уезжай! Без тебя не могу. Я не представляю, как я переживу два дня и три ночи. Белочка, хвостик мой пушистый.