Она такая хрупкая. За ней — её дом, наверняка не похожий ни на чей другой.
«Уйди», — приказываю себе. А вижу больные глаза, незащищённую шею и… не могу уйти. И не хочу понимать то, чего хочет она. Нельзя её оставить одну, как я оставил дедушку, это будет предательство.
Я дрожу. И не могу уйти. И не могу отодвинуть её, чтобы войти в её дом.
Она пересиливает себя, улыбается: улыбка сгоняет с лица боль.
— Ты решил, куда будешь поступать? — спрашивает, не глядя на меня.
Она имеет право спрашивать, она — классный руководитель. Но в эту минуту, сейчас, когда мы впервые вот так вдвоём, на пороге её дома… вопрос мелок по сравнению с грозой, со смертью, с предательством. Я должен помочь ей, спасти её, чтобы она перестала чувствовать себя несчастной, чтобы поняла: она не одна!
Хочу сказать ей: не надо мучиться из-за несостоявшейся жизни с мужем. Он предал её, и это предательство — на его совести! Значит, жизнь с ним не суждена, значит, ей предназначен другой путь.
Я сейчас помогу… дотронусь до шеи и заберу себе её боль.
Но не могу пошевелить даже пальцем, не то что протянуть к ней руку.
— Сумела убедить тебя Антонина Сергеевна? — спрашивает она, и в её голосе тревога. То ли она против того, чтобы я стал математиком, то ли я мешаю ей сейчас, и она хочет, чтобы я поскорее ушёл.
Звонит телефон. Она вздрагивает и стремительно бросается к нему.
— Да! Да? Да?! — говорит и замолкает, и сникает, словно из неё выкачали всю кровь. Слушает то, что ей говорят, и белеет, и жалобно говорит: — Ты забыл куртку, может, возьмёшь? — Снова слушает, а потом кладёт трубку.
Тихо в доме. Она стоит, отвернувшись от меня, втянув голову в плечи. И я переступаю порог, подхожу к ней. «Не надо мучиться», — хочу сказать, но слова не получаются. Осторожно дотрагиваюсь до её волос и отдёргиваю руку: меня бьёт током.
Вижу, как молния разрубает кровью небо, и снова падает мой дедушка мёртвым. Я погибну сейчас — из-за собственного предательства: дедушки, её, Тоши. Погибну от её несчастных глаз, близкого дыхания и от невозможности помочь…
— Что с тобой случилось? — тихо спрашивает она.
И так же тихо говорю ей — о грозе, о бессмысленности жизни, о моём предательстве, о том, что не могу справиться с собой, о беспомощности: вот умер человек, и никогда не встретиться с ним, чтобы испросить прощения. Говорю, и мне становится ещё горше, словно, кроме вины перед дедушкой, я взвалил на себя и произнесённые слова.
Осмеливаюсь взглянуть на неё и вижу полные сочувствия глаза.
И вдруг она, сама, касается меня, гладит по голове. Слышится мне, или она говорит — «бедный»?! Она, сама, припадает ко мне и огненной щекой касается моей щеки. Она, сама, снимает с меня жёваную, влажную рубаху.