— Поросёнка днём с огнём не сыщешь, — произносит он вибрирующим голосом. — Это вы, ребята, расстарались, это вы хорошо придумали. — Он причмокивает, и я понимаю: любит Тюбик пожрать.
На Тошины вопросы он отвечает скомкано. Мол, конечно, кланы разные, но процесс учёбы — единый, никто таланты не зажимает, если даже руководство и захотело бы, он, Валентин Аскольдович, как секретарь комсомольской организации, не допустит этого. Тут Тюбик выразительно смотрит на меня.
— Наоборот, у нас талантам — дорога! — И тут Тюбик красноречиво смотрит на поросёнка и коньяк в моих руках.
Мы пьём коньяк. То есть пьём мы с Тюбиком, Тоша лишь пригубливает. Мы едим поросёнка и балык, и салаты.
Я дуюсь от гордости, уже совсем индюк, — видишь небось как мы живём, складно да ладно. И, чем больше вливаю в себя коньяка, тем больше дуюсь, а пью я наравне с Тюбиком — нельзя же не соответствовать: мужик же я, не могу же я перед Тюбиком выглядеть слабаком?!
Тоша в самом деле хороша — Тюбик не покривил душой! Распущены пышные длинные волосы по плечам, полумесяцем улыбка.
— Мне предлагают вступить в партию, — вдруг говорит пьяненький Тюбик.
А может быть, мне кажется, что он пьяненький?! А он-то как раз и трезвый, а пьяненький — это я?
— Зачем тебе партия? — спрашиваю я. — Сейчас в партии много карьеристов. Сейчас в партию идут, когда хотят властвовать над людьми и жить в своё удовольствие. Наше с тобой дело — рисовать, — повторяю я невольно Тошины слова. — Зачем лезть наверх да в политику?!
— А кто будет защищать вас — тех, кто лишь полотно перед собой видит?! Кто-то должен быть в партии честный, кто-то должен помогать людям? Я объективен и перед собой честен: художник из меня никакой. Но я люблю живопись, я энергичен, я неравнодушен, — Тюбик громко хрустит солёным огурцом, смачно обсасывает поросячьи косточки.
Защищать?! Помогать?! Пусть он поможет Тоше продать картины! Уже рот разеваю, чтобы попросить об этом Тюбика — пусть сам увидит, как необыкновенно талантлива Тоша! Но с удивлением вижу: стены пусты. На них вместо картин — прямоугольники с невыцветшими обоями. «Зачем сделала это?» — хочу спросить у Тоши. Тоша смотрит на меня предостерегающе: молчи! И я молчу. Комната без её картин мертва, словно я в склеп попал. Почему сразу не заметил? Конечно, голодный, перво-наперво я увидел накрытый стол.
— Я ведь всемогущий, — хвалится между тем Тюбик, — могу снять с неба звезду. — Он смеётся смехом всесильного человека. — На меня можно положиться: прежде всего я служу своим друзьям! — говорит Тюбик.
Тоша молчит. Она давно замолчала, как только Тюбик перестал расточать ей комплименты, может, даже и не слушает, о чём мы говорим. Приходится говорить мне: