Обычно пересказать Тошину картину нельзя. Обычно в Тошиной картине всё зыбко. Это не реализм, а душа человека, природы, события, это настроение, или боль, или радость, или открытие. А в этой… голая кожа — живая, сочная. Удивительно написаны пальцы девахи — с фиолетовыми ногтями, в сверкающих перстнях, они вырывают пучками кроличью шёрстку. У кролика, находящегося во власти этих пальцев, разинут рот, видно, он кричит от боли, рвётся, плачет, но другая рука девахи, в браслете и перстнях, цепко впилась ему в брюхо, сжала безжалостно желудок и сердце, из неё не вырвешься. В ушах у девахи — серьги, тяжёлые, золотые, с крупными бриллиантами. И очень аккуратно собрана в большой мешок шерсть с двух кроликов, а эта, с последнего, — на раскинутой простыне полиэтилена. За спиной у девахи — распятые на деревянных подставках пуховые платки, шапки, шарфы.
И всё-таки сразу увидишь: это именно Тошина картина. Несмотря на то что и кролики и деваха выписаны довольно натуралистично, главным остаётся настроение: раскрывается оно через цвет картины — серовато-кровавый: как бы зарево за спиной девахи, пожарище, знак беды. И, как всегда у Тоши, суть картины — душа обиженного существа: мука, недоумение перед жестокостью. А по контрасту с незащищённостью кроликов — драгоценные камни в серьгах и в перстнях. Получается, из девахи живое — лишь одни эти камни — в мочках ушей и на серых, с фиолетовыми ногтями пальцах.
Да что же это за зрение, за восприятие, за выбор — страдание и жестокость, палач и жертва?!
Что за притягательная сила в её холстах? Не могу отойти от несчастных кроликов, мне хочется взять их на руки, согреть, покормить, смазать кровоточащую кожу спасительной мазью! Замечаю всё новые подробности: разбросанную на полу сморщенную, жухлую, с чёрными, не отмытыми пятнами морковку, глубокий вырез в кофте девахи, пухлые полушария грудей, вызывающих и манящих, — деваха любит все удовольствия жизни! Круглые голые коленки, широко расставлены ноги, прочно стоят на паркетном полу. Любит себя и не любит живое — кролик сжат между длинными ступнями, ему не спастись!
И неожиданно я натягиваю чистый холст на свой мольберт. Не я, рука моя сама выводит физиономию председателя, ту, настоящую, которая сначала зеркально отразилась на холсте: и студень подбородка, разлившийся по галстуку и костюму, и узкий серпик губ, повёрнутый вниз, и судящий взгляд. Председатель схож с девахой! Я ещё не знаю его дел и судеб зависящих от него людей, но в его лице — та же властность, та же алчность и то же право на чужую жизнь, что в лице девахи, он — безжалостный палач. Уши у него оттопырены, пальцы — не в перстнях, не в маникюре, но они серы, цепки и злы, как у девахи, это пальцы с развитым хватательным движением.