— Зверюга — кислая, попался неудачный класс, мы к ней не приходим, племянники позабыли про неё. В физматшколе тоже какие-то пертурбации, закрывают не закрывают, но хороших учителей попросили оттуда.
Значит, и у Волечки — швах. И у Зверюги — швах.
У меня нет сил говорить, хорошо, что Волечка не замолкает, шпарит без остановки.
Как я домой заявлюсь? Что скажу Тоше? Как сам, своей рукой, уничтожил сегодня себя — художника?
Встаю, иду к двери.
— Ты куда, Птаха? Ты чего не рассказываешь о себе? Ты чего, заболел? Или что ещё похуже? Чёрный! Давай поужинаем вместе. Сейчас мать придёт, накормит. Или закатимся в «Палангу», хочешь?
Мотаю головой.
— Может, помочь смогу? — Волечка жалеючи хлопает меня по плечу. — Держись, Птаха. — И вдруг говорит: — Ты прости меня, я давно хотел прийти к тебе повиниться, не своей волей я затянул тебя в Суриковское.
— Я знаю, — киваю я Волечке. — Не бери в голову.
«Не бери в голову» — любимое выражение моей мамы.
— Правда, я и сам думал тогда, что ты художник больше, чем математик. Не пропадай, Птаха, повидал тебя, и вроде легче.
Бреду по своим родным, детским улицам — старым путём от Волечки домой. Морось облепила лицо, и я слизываю её с губ, пресную, безвкусную воду.
Тюбик, или Валентин Аскольдович, возносит меня наверх, в роскошные апартаменты и кабинеты, к престижным выставкам и загранпоездкам — к успеху и благополучию. Тоша толкает к самокопанию, к забытью перед холстом, а это значит — к профессиональному одиночеству, к нищете и унижению.
Зачем лгать самому себе? Я же всеми четырьмя «копытами» уже упёрся в Тюбикову «дорогу».
— Мама! Мамочка!
Вот кто мне сегодня нужен. Уткнулся в неё, как в детстве, зажмурился — скорее спрятаться от гремящего грузовика, от злой собаки, от мальчишки, отнимающего у меня пятнадцать копеек на мороженое!
— Прости меня, Гриша, — первые мамины слова.
— За что? — греюсь в её любящем взгляде.
— Не хотела знакомиться, не поверила тебе, напрасно обидела. Позови меня в гости! Ты звонишь мне каждый день, но звонки… я хочу видеть тебя. Я хочу быть с тобой!
— Хоть сейчас поедем! — воскликнул я, и распался внутри тугой злой обод, мешавший дышать. Всё остальное потом. Всё остальное — ерунда. Мама и Тоша, наконец, сядут за общий стол, и мы будем пить чай.
Кидаюсь к телефону.
Тоша откликнулась сразу.
— Прости, что поздно, объясню потом, можно мы с мамой к тебе приедем?
Пауза на другом конце провода долгая, томительная. Я уж решил, сейчас скажет «нет». Я же никогда не говорил с ней о родителях. Наверняка она обижена. Может, и не захочет принять.