«Строгая девица, — думал Алеша. — Все угрюмится, строжится, да и такая хороша! Нога-то почти не болит — вылечила». Он представил себе другую, ту, драгоценную, что насмехалась над ним вчера в карете. Вот если б она шла рядом! Да разве позволил бы он дотронуться ножкам ее до этой мокрой тропинки? Чистым, отбеленным полотном надо выстилать перед ней дорогу, падать распластанному в дорожные ямы, чтобы шла по нему, как по живому мосту. А устанет, нести на руках, задыхаясь от восторга. «Но, поди, и тяжела она, красота-то! Одних юбок да кружев на полпуда, не меньше. Ее и уронить не долго. А уронишь — крику будет… Пусть уж лучше она в карете едет, а я с этой пойду, хмурой, что бежит вперед и ничего не просит».
В полдень они вышли к небольшой речке. Скрытый ивами, невдалеке шумел скрипом телег и голосами Петербургский тракт.
— Привал, — сказал Алеша. — Садись. Отдыхать будем. Жарко.
Шустрая стая мальков блеснула серебряными полосками и скрылась, испугавшись собственной тени. Ветер шумел лозой, сыпал песок, раскачивал камыш и бело-розовые цветы болотного сусака, растущего у берега.
Алексей снял с головы косынку, привычным жестом хотел поправить парик и похолодел — вместо липких искусственных буклей рука его нащупала собственные волосы. Забыл! Парик остался висеть на гвозде под иконой.
Он мучительно покраснел и, отвернувшись от Софьи, быстро спрятал рассыпающиеся волосы под косынку. Но девушка не заметила его смущения. Она сидела съежившись, уткнув подбородок в колени. Эта поза, зелено-коричневое платье, такого же тусклого цвета платок, скрывающий, подобно монашеской наметке, шею и плечи, делали ее фигуру неприметной, похожей на болотную кочку.
Алексей вытащил из кармана кусок хлеба и разломил его пополам.
— Возьми мой узелок, — сказала девушка, покосившись на протянутый кусок хлеба. — Там лепешки медовые. Их наша келарка матушка Евгения печет.
В узелке были не только лепешки, но и копченая грудинка, огурцы, мягкий пористый хлеб и молоко в глиняной фляге.
Огурец свеже хрустнул на зубах, и Алексей вдруг подумал: как это замечательно — ощущать голод и иметь столько великолепной еды, чтобы утолить его. Он расправил плечи и почувствовал, что у него крепкое тело и сильные руки, пошевелил забинтованной ногой — не болит, можно спокойно идти дальше. А когда он попробовал медовую лепешку и запил ее молоком, все его беды — и Котов, и брошенная навигацкая школа, и угроза ареста — отодвинулись, стали маленькими, словно он смотрел на них в перевернутую подзорную трубу.
Он пойдет в Кронштадт и поступит на корабль простым матросом. Когда-то так начинал карьеру его отец. Правда, на том корабле сам государь Петр ставил паруса! Сейчас не те времена. Но он будет прилежен, понятлив, знания, приобретенные в школе, помогут ему повыситься в чине. С корабля он напишет Никите, и тот скажет: «Молодец! А я боялся, что ты сгинешь в пути». А Белова он встретит на балу где-нибудь в Петергофском дворце. Они обнимутся, и Саша скажет: «Ба! Да ты уже капитан!», а он ответит: «Помнишь навигацкую школу? Ты предупредил меня в театре, а потому спас жизнь». И Белов засмеется: «Пустое, друг!»