К средневековью относится так, как было принято относиться до самого последнего времени (то есть не слишком справедливо). При всей критике, которую он обрушивал на Древний Рим, переход к средневековью представлялся Вольтеру глубоким падением. «Двадцать варварских наречий сменили прекрасный латинский язык… Мудрые законы — варварские обычаи… Вместо цирков и амфитеатров — крытые соломой хижины. Прекрасные дороги покрылись стоячими водами».
Такой же упадок постиг и умы: Григорий Турский и Фредегер — это наши Полимбии и Титы Ливии (последних Вольтер оценивал высоко. — А. А.). Человеческий разум огрубел среди глубоких суеверий. Вся Европа, по его концепции, коснеет в жалком состоянии до самого конца XVI века и освобождается от него с огромными усилиями.
Освещая историю средневековья, Вольтер не ограничивается Европой. Он пишет о странах Ближнего и Дальнего Востока — Персии, Турции, Индии, Китае, Японии, Абиссинии, Марокко, о монголах. Описанию крестовых походов предшествует характеристика положения на Востоке. Он останавливается на цивилизации Америки до прихода европейцев и, продолжая «Альзиру», с еще большим негодованием осуждает завоевателей. Разрушение этой цивилизации европейскими разбойниками, бесчеловечное истребление двенадцати миллионов человек в Новом Свете Вольтер называет самым ужасным преступлением, известным истории.
Введение было прибавлено потом. Но уже с первых страниц всемирная история началась у Вольтера с Востока, с Китая, где цивилизация появилась тогда, когда на Западе господствовало варварство. Китай он вообще идеализировал, подменяя его подлинную историю басенным поучением европейцам.
История Европы — в его трактовке — «нагромождение преступлений, безумий и несчастий». Но современную Европу он славит, сравнивая ее не только со временами Карла Великого, но и с Римской империей. Теперь она и гуще населена, и цивилизованнее, просвещеннее, богаче. Пусть в Риме было больше населения, чем в каждом из современных городов… Но тогда не существовало Парижа, Лондона, Константинополя, Каира, а лишь Александрия и Карфаген — единственные крупные столицы древности. С полемическим задором, направленным против уже не противника, но союзника, Монтескье, Вольтер восклицает: «Пусть говорят что угодно, в Европе больше людей, чем было тогда, да и люди стали лучше!» И разумеется, он объясняет это светом истинной философии, озарившим Европу в XVIII столетии.
А какого величия достигли бы Европа и его Франция, если бы не разрушительные войны и монастыри — они отнимают у полезного труда столько мужчин и женщин!