А сил требовалось еще немало. Чудовищная процедура тогдашнего французского правосудия требовала, чтобы для реабилитации уже не мертвого, а живых обвиняемых, их всех заточили в тюрьму Консьежери. Именно так и поступили с Анной Розой и Пьером Каласом, Ла Вессом. Какое единство юридического стиля и обвинения и оправдания!
Наконец, только 9 марта 1765 года был, также единодушно, принят окончательный приговор: реабилитируются все обвиненные в мнимом убийстве Марка Антуана. Их имена должны быть вычеркнуты из списков заключенных Консьежери. Тюрьма — в Париже, но вычеркнуть должны те же судьи Тулузы. Они не слушаются, не подчиняются и решению высшей инстанции. Адвокат Ла Весе собственноручно вычеркнул сына.
Реабилитированные, наконец, на свободе… Они вправе требовать возмещения с несправедливо приговорившего их парламента. Вправе, но не смеют. Не мог приказать своей властью и сам король. Нужна была Революция, чтобы лишить парламенты беззакония их привилегий!
И однако, тогдашние нравы были таковы, что мадам Калас сочла подлинной реабилитацией своей и всей семьи то, что королева соблаговолила принять ее с дочерьми, несмотря на то, что в глазах Марии Лещинской они были еретичками. Трон показал себя либеральнее парламентов, и вдова казненного счастлива!
Правда, этим благодеяния короны не ограничились. Людовик XV дал семье Калас 36 тысяч ливров. Вольтер был так этим доволен, что 17 апреля 1765 года писал Дамилавилю: «Если бы король знал, сколько людей благословляют его и в иноземных странах, он нашел бы, что никогда не помещал своих денег с такой явной выгодой», и вскоре маркизу д’Аржансу: «Что скажут, мой дорогой маркиз, враги разума и человечности, если узнают, что король дал 36 тысяч ливров?!»
Понимала ли вдова — сделанного Вольтером для Каласа и всей их семьи, для справедливости, свободы, достоинства человека было бы достаточно, чтобы обессмертить его имя? Может быть, и не понимала. Зато понимали передовые умы. Мы уже знаем, как высоко оценил Дидро подвиг старшего единомышленника в письмах к Софи Волан. Но он писал и самому Вольтеру: «О мой друг, — вот лучшее употребление гения!»
Между тем тот не успокаивался на достигнутом. В феврале 1765-го потребовал отставки Бодрижа: «Я надеюсь, он дорого заплатит за кровь Каласа!» И — мы знаем — тот был смещен, ставка проиграна.
Трагедия имела, по правилам, счастливый конец. И все равно Вольтеру не разрешили вернуться в Париж, чтобы самому опустить занавес. Ну и пусть! Все равно он писал: «Мы сами чувствуем себя реабилитированными вместе с Каласами». Он был счастлив и признателен Ка-ласам, которые дали ему возможность совершить добро, защитить справедливость, наверняка не меньше, если не больше, чем они ему.