Что там лоб? Повлажнел! Вот сердце мое просто тонет в слезах. А я даже рассказать об этом не могу никому.
— Я, наверное, пойду?..
Герман смотрел на меня неуверенно. Я задумалась, чем вызвана неуверенность — нежеланием уходить или, наоборот, нежеланием оставаться? Наверное, лучше чтобы он ушел. Тогда я смогу выплакать свое горе в подушку.
— Зайду позже…
Привет подушка! Но плакать я не стала. Вместо этого подумала о Владимире. Ведь он же где-то тут? Или нет? Если да, то, значит, видит все, что со мной происходит, и тихо злорадствует. Потом еще и издеваться будет. Пусть только попробует! Я тоже молчать не стану, выскажу все, что думаю о нем и его умении любить. Буду категорична, как это делает обычно он. Если он не в состоянии щадить чувства живого человека, то какое мне дело до столетнего призрака?
Как ни странно, искусственно подогретое раздражение притупило грусть, и я даже смогла спокойно уснуть.
* * *
Проболела я еще ровно два дня, в течение которых не выходила из дома. Так вела себя, не потому что чувствовала сильное недомогание или проявляла благоразумие, чтобы опять не случился обморок. Отнюдь! Из дома мне запрещал выходить Герман, сказал, что нужно дать организму окрепнуть, прежде чем предпринимать длительные прогулки под солнцем. Два раза в день приходил и следил, чтобы я нормально питалась. Иногда приносил что-то из того, что готовила его мама, в другое время хозяйничал на моей кухне, не разрешая ему помогать.
Микстура тети Веры творила чудеса — за два дня кашель практически прошел. Температура тоже не поднималась. Честно говоря, я истомилась в четырех стенах. Работать тоже не могла из-за постоянных мыслей о Германе, который все эти дни вел себя до противного безупречно, даже не пытался до меня дотронуться, хотя я только об этом и мечтала.
Одно хорошо — Владимир не показывался, чтобы потащить меня на очередное расследование. Видно, тоже решил, что для этого я должна быть абсолютно здорова.
Наконец, я не выдержала и взбунтовалась. С раннего утра привела себя в порядок и приготовилась выйти из дома. Осталось дождаться Германа, чтобы заявить ему о самопроизвольном освобождении из-под домашнего ареста.
— Ты чего какая сегодня? — спросил он с порога, увидев меня в джинсах и футболке, вместо традиционного халата.
— Какая? — спросила я, уперев руки в боки, готовая до конца отстаивать свою правоту.
— Какая-то агрессивная, — Герман уже улыбался. Он протянул руку и заправил мне локон, не пожелавший забираться в хвост, за ухо.
— Заранее отметаю все твои аргументы и заявляю, что дома сидеть больше не буду. Я совершенно здорова! Видишь, даже не кашляю.