Кости рыцаря — прах,
Меч истлевший в руках.
Но душа, верю я, в небесах
[5].
— Но ваша библиотека старых фолиантов! — воскликнул я. — Я должен увидеть ее прежде всего. Как восхитительно прогуляться с какой-нибудь причудливой брошюрой с черными буквами, пахнущей пылью веков, и лежать и читать в тени вон тех деревьев!
Леди улыбнулась и добавила:
— Где вы будете морализировать, как «меланхоличный Жак» -
…он лежал под дубом,
Чьи вековые корни обнажились
Над ручейком, журчащим здесь в лесу
[6].
Но прошу прощения, я не должна цитировать Шекспира иностранцу.
— Мисс Ормсби ошибается, если полагает, что мы, немцы, ничего не знаем о творчестве великого поэта ее страны! — серьезно сказал я. — Шекспир, говоря словами великого немецкого критика, был натурализован в Германии в тот момент, когда его узнали. Тот же критик — Август Вильгельм фон Шлегель — счастлив тем, что первым обратил внимание Европы на философское значение его драм. До Шлегеля Лессинг писал о Шекспире; Гердер изучал его; Тик начал серию писем по его пьесам; и Гёте в своем «Вильгельме Мейстере» говорил о нем с почтением и энтузиазмом.
— Это очень приятно слышать! — воскликнула дама с румянцем на бледных щеках. — И нам следует гордиться тем, что я услышала от вас. Хотела бы я говорить на вашем языке так же хорошо, как вы говорите на нашем.
Разговор переменился и потек по другим руслам, словно горный ручей, то петляющий мимо маленького тихого островка, то несущийся по крутым скалам, то журчащий в камышах у дверей хижины, устремляющийся и теряющийся в глубоком море. Так незаметно пролетели часы, и когда я отправился в отведенные мне покои, была уже почти полночь.
Моя комната была большой и темной, с огромной кроватью, похожей на катафалк, в центре. Два шкафа черного дерева, богато инкрустированные, стояли по обе стороны от камина. Над туалетным столиком висело старинное венецианское зеркало; имелись также несколько стульев с высокими спинками и средневековые гобелены на стенах.
Оглядевшись по сторонам, я подошел к одному из окон, распахнул его и, наклонившись вперед, в лунный свет, подумал о даме, которую я уже осмелился полюбить. Было уже далеко за полночь, когда я отошел от окна и опустился в кресло:
О, будь благословен и год, и месяц,
И день, и час, и миг тот бесподобный,
И край, где я стоял, завороженный,
И взором был пленен её чудесным!
[7]— воскликнул я страстными словами Петрарки, склонив голову на руки и тихо прошептав про себя одно имя. Через некоторое время я снова поднял глаза; мой взгляд вяло блуждал по комнате и остановился на картине, которую я раньше не видел. Я встал; я подошел к ней; я поднял свечу… Меня охватило ощущение холода; мои глаза затуманились; мое сердце замерло. В этом портрете я узнал… самого себя!