И настоятель встал, произнеся краткое благодарение на латыни, провел меня в небольшую хорошо освещенную гостиную, по коридору в верхнем конце зала, в которой было около полудюжины полок с книгами, пара мягких кресел, яркий камин и маленький столик, уставленный кофе и пирожными. Едва мы уселись, как над монастырем прогрохотал оглушительный раскат грома, а затем хлынул ливень.
— Синьор здесь в большей безопасности, чем на тропинках между Палаццуолой и Альбано, — сказал настоятель, потягивая кофе.
— Да, действительно, — ответил я. — Правильно ли я понимаю, что у вас здесь была буря в эту же ночь в прошлом году, и в позапрошлом тоже?
Лицо настоятеля потемнело.
— Я не могу отрицать совпадения, — сказал он неохотно, — но, в конце концов, это простое совпадение. Дело в том, что в этот день два года назад в нашей общине произошел ужасный случай, можно сказать, катастрофа; и братья верят, что небеса посылают бурю в память об этом событии. Монахи, синьор, суеверны; и если мы примем во внимание их изолированную жизнь, нет ничего удивительного в том, что они таковы.
Я склонил голову в знак согласия. Настоятель, очевидно, был человеком светским.
— Теперь, что касается Палаццуолы, — неторопливо продолжал он, не обращая внимания на бурю, — здесь двадцать три брата, большинство из которых уроженцы окрестных маленьких городков среди гор; и из этих двадцати трех вряд ли найдется даже десяток тех, кто в своей жизни заглядывал далее Рима.
— Двадцать три, — повторил я. — Двадцать четыре, конечно, mio padre!
— Я не включал себя, — сухо сказал настоятель.
— Я тоже не включал вас, — ответил я, — но я только что насчитал двадцать четыре занятых места за столом.
Настоятель покачал головой.
— Нет, нет, синьор, — сказал он. — Только двадцать три.
— Но я уверен, — сказал я.
— И я тоже, — вежливо, но твердо ответил он.
Я сделал паузу. Я был уверен. Я не мог ошибиться.
— Нет, mio padre, — сказал я, — сначала их было двадцать три, но брат, который опоздал, стал двадцать четвертым.
— Опоздал! — повторил настоятель. — Я не знаю никого из братьев, кто бы опоздал.
— Болезненный, изможденного вида монах, — продолжал я, — с необычайно яркими глазами; глазами, которые, признаюсь, произвели на меня очень неприятное впечатление. Он вошел как раз перед тем, как принесли свет.
Настоятель беспокойно заерзал в кресле и налил себе еще чашку кофе.
— Где, вы сказали, он сидел, синьор? — спросил он.
— На свободном месте в дальнем конце стола, с противоположной от меня стороны.
Настоятель отставил нетронутый кофе и встал в сильном волнении.