Подробности описаны лишь до известного предела. Не принято было в ту пору детализировать события. Впрочем, и так ясно: «Через час у подъезда этого же дома все четыре товарища разъехались. Alexandre, не отвечая на adieu Н.Н., сел в свою карету и заплакал, как дитя. Он вспомнил чувство невинной любви, которое наполняло его грудь волнением и неясными желаниями, и понял, что время этой любви невозвратимо прошло для него. Он плакал от стыда и раскаяния. И чему радовался генерал, довозивший домой Н.Н., когда он шутя говорил: “Le jeune a perdu son pucelage” (фр. Мальчуган потерял невинность. – Н.Ш.). – “Да, я ужасно люблю сводить хорошеньких”».
А вот теперь обратимся к тому, что рассказал Толстой о своем первом опыте близости с женщиной. «Когда братья затащили меня в публичный дом, я и совершил половой акт в первый раз в своей жизни, я сел потом у кровати этой женщины и заплакал…»
И прибавлено: «Кто виноват? Неужели Alexandre, что он поддался влиянию людей, которых он любил, и чувству природы?»
Люди, которых он любил – он, Лев Толстой, – те самые братья, которые «затащили… в публичный дом». Ну а в рассказе он говорит о людях, которых любил герой, хотя и понимал, что «эти люди, назначение которых делать зло, которые полезны, как искусители, придающие больше цены добру».
И как заключение не только рассказа, но и своих размышлений: «А жалко, что такие прекрасные существа, так хорошо рожденные один для другого и понявшие это, погибли ‹для› любви. Они еще увидят другое, может быть, и полюбят; но какая же это будет любовь? Лучше им век раскаиваться, чем заглушить в себе это воспоминание и преступной любовью заменить ту, которую они вкусили хоть на одно мгновение».
В дневниковых записях не раз встречается вот этакое резкое неприятие обладания женщиной ради удовлетворения потребностей, которые сам Толстой именует плотскими. Позднее Толстой писал: «Мужчина может пережить землетрясение, эпидемию, ужасную болезнь, любое проявление душевных мук; самой же страшной трагедией, которая может с ним произойти, остается, и всегда будет оставаться трагедия спальни».
А в уста Сережи Ивина вложил такие размышления: «Скажите вы, люди благоразумные и с характером, которые, раз избрав дорогу в жизни, ни разу не сбивались с нее, не позволяя себе никакого увлечения, скажите, неужели можно строго судить молодого, влюбленного мальчика за то, что он под влиянием любви способен поддаваться обаянию дружбы и тщеславия? Вы, может быть, не поймете меня, когда я скажу, что был влюблен, как только может быть влюблен 18 – тилетний мальчик, и несмотря на это, намек Н.Н., что он не должен слишком выказывать своей любви Графине, а дожидаться того, чтобы вышло наоборот, и несколько слов, обращенные к нему Н.Н., к которому он чувствовал какое-то особенное расположение, в первый раз в единственном числе второго лица, совершенно вскружили ему голову; и он остался ужинать в первой комнате…»