В колонии, то есть уже в некотором удалении от грубого женского произвола и подтасовок рафинированных блюстителей закона, прямых врагов у Антропеева не было, однако жилось ему там нелегко. Враг — это уж нечто солидное, сознательно и последовательно действующее. А когда какой-нибудь самоутвердившийся человек смотрит на ближнего как на букашку и время от времени придавливает его, для развлечения ли, для спуска ли дурной крови терроризирует, разве снизойдет этот человек до того, чтобы считать себя врагом помятого им ближнего? Ведь в таком случае и самого терроризируемого следует счесть врагом, что вышло бы для того слишком величественно.
Тиран, составившийся уже в лагере, равным себе признает лишь другого такого же тирана, а настоящий враг для него — вертухай, начальник лагеря, судья, вынесший ему приговор, сочинитель законов, партийный функционер, глава государства. На Антропеева же он смотрит как на пыль. А Антропеев тих, это безответный человек, мало способный постоять за себя. Мудрено ли, что ему нередко доставались пинки и затрещины, впрочем, все как-то беспорядочно, вне какой-либо очевидной системы, в порядке, так сказать, обыкновенного баловства. Антропеев страдал даже больше не из-за этих нелепых выходок, направленных лично против него, а в силу того ужаса и произвола, который видел в лагере, можно сказать, в самом основании лагерной жизни. Неудивительно, что он с готовностью присоединился к энтузиастам, задумавшим строить «храм». Он надеялся обрести внезапно правильный путь и выбраться из мрачного тупика, в который загнала его легкомысленная жена. Он уверовал в Господа мгновенно, как только ему предложили поучаствовать в лагерном религиозном движении, и с тех пор думал, что веровал в сущности всегда.
Неудивительно и то, что Антропеев в свои тридцать лет выглядел на все пятьдесят: нравственные страдания, а также голод и холод состарили его прежде срока. И в этом поразительно быстром обветшании, как бы преображении, не заключалось ничего постановочного, не возникали вдруг в поле зрения сколь угодно внимательного наблюдателя кулисы, суфлерская будка и прочие театральные атрибуты, и не выходило крикнуть какому-нибудь Антропееву: а, так это всего лишь маска, вы нацепили ее, думая ввести нас в заблуждение! Преображение происходило не вверх, если можно так выразиться, а вниз, куда-то в сторону животного мира, причем далеко не лестным для того образом, даже, скорее, фальсифицировано, если не простирать внимание дальше помещенных в зоопарк очаровательных земноводных и длинношеих и почему-либо воображать, будто природа и не думала создавать ничего уродливого и внушающего отвращение. Правда, с вхождением в религиозную среду Антропееву уже не приходилось рыться в кухонных отбросах в поисках пропитания, новые друзья, видя рвение неофита и предполагая, что в скором будущем он ступит на путь беспрерывных духовных подвигов, подкармливали его. Иногда даже сам майор Небывальщиков разворачивал какой-нибудь засаленный сверток и с приветливой улыбкой подзывал: иди поешь, парень. Но когда «парень» уминал майоров бутерброд или дарованный лагерными «святыми отцами» пряник, его едва не мутило от мысли, что жена-то, предавшая его и все еще любимая им, сейчас, пожалуй, кладет в свой маленький аккуратный ротик дивные кушанья, наслаждается, не в пример ему, жизнью. А так думать, коль ты пристроился к религиозным смыслам, было нехорошо, и Антропеев, тут уж не шутя примеряясь к ожидаемым от него подвигам, часто упирался и отказывался принимать пищу из рук майора и друзей. Если, конечно, мог устоять, ведь чувство голода было все равно что воспаление в самой сердцевине мозга, очажок, творивший мутное брожение, бесчинствовавший, устраивавший какие-то болезненные прострелы, вызывавший постоянный зуд, неизбывное сверление, и устоять далеко не всегда представлялось возможным.