— Просыпайся, урод, — мрачно приказал Мишустин.
— Я не сплю, — отозвался Антропеев.
— Вставай! — рявкнул Мишустин.
— Зачем?
— Вставай на свои козлиные копыта, гадина! — рассвирепел Мишустин.
— Да зачем же? Господь с тобой, Мишустин, не кричи так! Для чего тебе надо меня поднимать?
— Я буду тебя бить.
— Но меня уже били, — возразил Антропеев, нехотя приподнимаясь на локтях. Другого ответа он не смог придумать.
— Мало били! — Мишустин угрожающе повел из стороны в сторону своим обнаженным, волосатым, как у обезьяны, торсом.
Антропеев встал и сошел с матраса так, словно шагнул в бездну. Мелькнула уже не раз посещавшая его мысль, что если бы он значился под несколько иной фамилией, например, Антропов, с ним не обходились бы грубо и как кому заблагорассудится. Но он был Антропеевым и, видимо, уже по одной этой причине мало встречал в жизни ласки, нигде не находил почти никакого тепла. Его лицо побелело, и он с тревогой косился на мучителя; тревога росла. Вдруг сильный кулак Мишустина ухнул ему в бок, Антропеев мешком повалился на колени, и остальные вшивые увидели его бледное и жалобное лицо между широко расставленными, кривыми ногами Мишустина. Тот коленом ударил Антропеева в подбородок, и подвижник опрокинулся на спину, взметнув сложившиеся циркулем ноги высоко вверх. Уже без всяких затруднений Мишустин пнул его ногой в тощий зад.
Вскочив на ноги, Антропеев с комариным писком побежал по комнате. Задвигался, включаясь в режим преследования, и Мишустин, шибко покатился мячиком, и убежать от него у Антропеева не было шансов. На ходу отвешивались чувствительные удары, Антропеев падал, вскакивал, бежал дальше, а Мишустин за ним. Складывалась и на глазах тускнела картина замкнутого круга. Выхода к мечтам о другом, куда более приятном и светлом существовании в ней не было, как не замечалось и средств для того, чтобы как-то приукрасить действительность; определенно пропала из виду всегда сопутствующая человечеству возможность не ужасаться бессмысленно, углядев в окружающем баснословное количество сырого материала, а передать его в руки какого-нибудь кстати подвернувшегося гения и безмятежно ждать чудесного преображения вещей, таинственной перемены к лучшему еще вчера на редкость скверных явлений. Так продолжалось с полчаса, пока Мишустину не наскучило это торжество безысходности, требовавшее от него больших физических издержек. Он устал. Раздосадовано плюнул он вслед пронесшемуся мимо в кроличьей панике Антропееву.
С этого удачно проведенного вечера Мишустин повадился всякий раз после отбоя являться в «изолятор» и лихо, с ободряющим покрякиваньем, бросаться вдогонку за безостановочным Антропеевым. А возьмись он и за других вшивых, не растратил бы так быстро тяготившую его злобу и ненависть. Упорно, однако, занимался одним Антропеевым. Скоро почувствовал себя как-то чересчур свободно, впал в состояние неопределенности и только с каждым разом становился все веселее и веселее сердцем. То, что делалось с Антропеевым, выходило уже не насущным наказанием врага рода человеческого, отступника, стелящегося под насекомых, а чем-то вроде забавных упражнений над телом, которое оставила душа. Мишустинская же душа, как никогда беззаботная нынче, нашла для себя в этих упражнениях прекрасную отдушину. Мишустин больше не испытывал к Антропееву неприязни. Он превратил отщепенца, кормившего вшей и лизавшего задницу у попов, в боксерскую грушу, и это утешало и развлекало его.