Архитектура лагеря и общий рисунок его благоустройства намекали на образцово-показательную, но словно пепельную и в своей хрупкости, и в намеренной бесцветности геометрию, — так впору было бы исчислить и вычертить саму мертвенность, грубо изгнавшую полноценные жизненные формы пустынность. Выдалась редкая для лагерного дня минута безлюдья, как-то странно воцарилась тишина и неподвижность, и только по одной из унылых аллей, пролегавших между бараками, бежал, спотыкаясь, Серов. Он содрогался, подпрыгивал и вилял, бросаемый туда и сюда спазмами нутра, а то и впрямь подбрасываемый внезапно вверх мощным толчком, корчился на ходу с гримасой страдания на умытой потом или слезами физиономии, кричал в голос, надрывался:
— Дай пряник, Архипов! Дай же, дай мне пряничек!
Причина, почему он портил картину, бороздя с воплями мертвое море, крылась в самозабвении; оно касалось, однако, разве что неких основ личности этого человека и некоторым образом его достоинства, но никак не жгучего желания получить еду, сунуть в рот пряник. Вблизи линии, образующие барачное зодчество, оказывались совсем не ломкими, а в другие минуты, когда лагерное пространство заполнялось движением человеческих тел, вовсе торжествовал, изгоняя всякую утонченность, грубейший материализм. Выделяясь на общем фоне жизни такими вполне символическими вещами, как колючая проволока и поблескивающий на вышке штык, действительно тонкими и как бы нарисованными, лагерь даже в случае далеко не шуточного, не условного выдвижения на передний план не настаивает на впечатлении, будто покинутый фон прекращает существование и фактически уравнивается с самим небытием. Но первая и уже потом никогда не оставляющая мысль в лагере, увы, та, что бежать в нем некуда, а из него — едва ли возможно, как бы того ни хотелось. Что Серов бежал за Архиповым, что ж, это был все равно что бег на месте, бег со всех сторон стиснутого, сдавленного человека. Как если бы Прометей, не вытерпев ужасной судьбы, рванулся и побежал со скалой на спине, той самой, на которой его клевали хищные птицы. А далеко убежишь с такой амуницией? Голод Серова мучил неизбывно, за душой у него не было ни гроша, и он не мог отовариваться в ларьке, посылок с воли не получал, так что обреченность на муки выходила легко. Приходилось крутиться возле помойки, присматривать относительно съедобные куски, хватать украдкой, а это было небезопасно, поскольку повара выслеживали охотников до отбросов и щедро награждали тумаками.
А вот Архипова жена обеспечила личным счетом, когда он еще сидел под следствием в смирновской тюрьме, и этот счет, перекочевав за ним в лагерь, позволял ему в положенный срок закупать в ларьке оговоренное уставом количество продуктов и тем поддерживать свои силы. Архипов, следуя человечности, жалел Серова, но пряник не давал, потому как это было бы непозволительной нравственной роскошью: указанная процедура поддержания сил отличалась аккуратной и прочной узостью и силы подразумевала лишь свои. Архипов делился с Бурцевым, образовав с ним «семью»; соответственно Бурцев делился с Архиповым, и то да се было у них общим. Другое дело, что хозяйство бедняги Бурцева было не таково, чтобы дележ выглядел честным и справедливым.