Однажды в дневнике Цветаевой там же, во Вшенорах, появится почти пророческая запись, страшная по своей сути: «Мальчиков нужно баловать, – им, может быть, на войну придётся…»
Георгий Эфрон погибнет на фронте…
* * *
В октябре случилось то, что должно было случиться: Эфрон узнаёт о романе жены. Разразился скандал. Сергей тут же предлагает неверной супруге разъехаться; та после этого, как вспоминал сам Эфрон, была почти в безумии.
«…Не спала ночей, похудела, впервые я видел её в таком отчаянии, – жаловался он в письме Максу Волошину. – И наконец объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. (Увы, – я знал, что это так и будет). Быть твёрдым здесь – я мог бы, если бы М‹арина› попадала к человеку, к‹отор›ому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю М‹арину› бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти…»
В том же письме Волошину (в этот период он, пожалуй, и есть самый близкий товарищ Эфрона) появляется ещё кое-что: впервые за долгие годы – мысли о самоубийстве:
«…Я одновременно и спасательный круг и жёрнов на шее. Освободить её от жёрнова нельзя, не вырвав последней соломинки, за которую она держится.
Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное „одиночество вдвоём“. Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М‹ожет› б‹ытъ› это просто слабость моя? Не знаю. Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы присутствуя отсутствовать. Но моё сегодня – сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что от всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство…»[39]
Родзевич, быстро прекративший отношения, оказался слабаком (впрочем, он таким и был всегда). Окончательная развязка произошла в январе 1925 года. Но это уже не имело никакого значения, потому что… Потому что теперь у неё есть сын! Её и… Родзевича.
Зато сам Родзевич произошедшее воспримет довольно прохладно:
«К рождению Мура я отнёсся плохо. Я не хотел брать никакой ответственности. Да и было сильное желание не вмешиваться. „Думайте что хотите. Мур – мой сын или не мой, мне всё равно“. Эта неопределённость меня устраивала. Моё поведение я, конечно, порицаю… Я тогда принял наиболее лёгкое решение: Мур – сын Сергея Яковлевича. Я думаю, что со стороны Марины оставлять эту неясность было ошибкой. Но она так и не сказала мне правду… Сын мой Мур или нет, я не могу сказать, потому что я сам не знаю»