Воспоминания (Лотман) - страница 41

Юра не мог не понимать, что защитой докторской диссертации в 1961 г. он догнал и перегнал своих сверстников, которые не прерывали занятий для службы в армии, участия в войне и продолжения службы после окончания войны. Исключительно требовательный к себе, он считал дерзостью свое соискательство степени доктора наук. На автореферате, который он мне подарил, он сделал залихватскую надпись: «Дорогой Лидке от ее нахального братца. 22.V.1961».

Успешная и даже блестящая защита этой диссертации в Ленинградском университете поставила точку на ленинградском периоде жизни Юры. Эту точку поставил он сам, а не обстоятельства за него. Тартуский период начался раньше. В жизни нет точных границ и демаркационных линий. Эта «вторая жизнь» принесла Юрию Михайловичу Лотману много новых трудов, большие и малые тревоги, но, конечно, и много больших и малых радостей. Потому что по натуре своей он был счастливый человек.

Я поступила в университет довольно рано. Семнадцать лет мне должно было исполниться 7 ноября, и университетские секретари проявили доброту и разрешили мне подать документы после окончания школы еще до моего 17-летия. Точнее, я поступила в ЛИФЛИ, Ленинградский институт философии, литературы и лингвистики, заменивший гуманитарные факультеты университетов, а затем снова преобразованный в них и присоединенный к университету.

Состав профессуры филфака был тогда уникальным. Такое созвездие ученых вряд ли можно было бы найти в других университетах мира, и об этом уже много написано и рассказано. В то же время уровень многих студентов, поступивших в университет, в том числе и мой, можно было определить как «нулевой». Буквально на пороге университета нас встретил академик Александр Сергеевич Орлов, читавший нам древнерусскую литературу. Достаточно сказать, что при вводных фразах о памятниках письменности и литературы XI–XVI веков у меня, как и у многих других, возник образ архитектурного памятника, и мы удивились, при чем здесь архитектура. Состав студентов той эпохи был пестрым во всех отношениях. Хотя школьник того времени был, по-видимому, лучше подготовлен в области русской литературы XIX века, чем средний современный выпускник школы, у нас было весьма слабое представление о древней литературе (в школе проходили только «Слово о полку Игореве»), о русском языке (его мы учили только до 8 класса), об исторических дисциплинах. А. С. Орлов, конечно, знал об этих слабых сторонах аудитории, но не шел на упрощение своих научных позиций, на отказ от научных интересов, а, напротив, становился их пропагандистом. Он не скрывал своего презрения к невежеству слушателей, хотя неизменно оставался доброжелательным. При этом он сознавал не только слабые, но и сильные стороны своих слушателей. Он, например, постоянно обращался к сравнениям древней литературы с новой русской литературой — с Пушкиным, Крыловым, Львом Толстым. Ссылался он и на современную литературу, например, критиковал роман Алексея Толстого «Петр Первый». Первое, что А. С. Орлов внушал студентам, — это то, что его предмет не может быть скучным. Его лекции, которые вскоре, в 1937 году, были опубликованы в виде книги, были артистичны, а все его поведение носило характер импровизаций, иногда очень экстравагантных, но явственно направленных против официальщины, штампов суждений и ритуалов поведения. Внешность академика Орлова была внушительной. Высокого роста, прямой, полный, он казался весьма величественным. При этом он был готов к озорству, шутке, смеялся заразительно. На лекцию он являлся в пальто, зимой в шубе, галошах, клал верхнюю одежду на стул. Гриша Бергельсон, один из наших товарищей, впоследствии известный филолог-германист, был большим шутником, талантливым имитатором, и он изображал следующую сцену с академиком Орловым: Орлов идет в шубе и в галошах по коридору, а уборщица в это время моет пол. Она пытается его остановить, говоря: «Куды пошел?!». Он идет дальше, не обращая внимания. Она продолжает приставать, машет тряпкой, которой моет пол. Он отмахивается и говорит: «Молчи, дура!». Скетч был очень смешным. Академик Орлов придавал большое значение языку, речи лектора, он как бы ориентировался на традиции Лескова, на сочетание изысканности филологической культуры с просторечьем, доходящим до грубости. Он разбивал представление об истории древнерусской литературы как о сухой материи, «набрасываясь» в первых же лекциях на ученых-академистов, которые занимаются лишь описанием рукописи — «толщиной корешка в вершках», как он выражался. Прежде всего академик остановился, начиная чтение своего курса, на вопросе о художественности средневековой литературы. Он ставил в упрек академической науке, что эта сторона древних литературных текстов нередко игнорируется, и история литературы превращается в обзор груды памятников письменности. Он предупреждал, что эстетика древнего искусства не соответствует современным художественным нормам, в нее надо проникнуть, ее надо понять и принять, нужно уметь различать собственно литературные произведения, деловые документы и тексты другого различного назначения. Он хвалил Буслаева, который один из первых положил в основу изучения древней литературы признание ее непреходящей художественной ценности. «Под влиянием Федора Ивановича Буслаева нахожусь и я» — признавался он, и, обращаясь к юношеской аудитории, советовал: «Прочтя книги Буслаева, вы встанете перед целым рядом вопросов искусства, которые иначе не возникали бы у вас самостоятельно»