В свете происшествий нового времени и вызванных ими впечатлений невольно мы вспоминаем некоторые черты быта того времени, которые тогда не казались нам значительными и не обращали на себя внимания. У нас в детдоме большинство преподавателей и служащих состояло из женщин. Служащие-мужчины были немолоды и даже стары. Но никто не задумывался над тем, что в помещение могут проникнуть воры или злоумышленники. Были лишь небольшие, «невинные» преступления, вроде ограбления кладовки, из которой похитили мелкие конфеты. Это происшествие возбудило возмущение в детском коллективе как поступок бесчестный, лишивший остальных законного, по очереди, права на эти конфеты, но не получило огласки за пределами детдома. В детской среде бывали ссоры и обиды, но не было систематического преследования сильными детьми слабых, большими маленьких или мальчиками девочек. Может быть, так было потому, что в нашем детдоме несколько детей были помещены по семейному принципу (сестры и братья), а может быть, потому, что дети, пережившие блокаду, инстинктивно чувствовали, что следует ценить и беречь в жизни. Во всяком случае мальчики не только не обижали девочек, но и заступались за них. Если казалось, что кто-то обидел девочку, мальчики защищали ее, как свою сестру. «Наши девочки!», «Наши младшие мальчики!».
Я до сих пор вспоминаю с сожалением мальчика Ваню Петрова. Он был «бегун», часто убегал из детского дома. Мы много раз его искали и находили, иногда он возвращался сам. Но однажды он не вернулся, и нам не удалось его найти. Так мы его и потеряли. Он плохо учился, но охотно работал, помогал по дому, пилил дрова и очень любил младших детей: мастерил девочкам кукол, мальчикам свистульки, луки и другие игрушки. Он был «наш мальчик».
Мысль о Ленинграде как о нашем городе была близка и воспитанникам, и преподавателям. Мы все ощущали себя ленинградцами. Был случай, когда я горячо спорила с патриоткой Сталинграда, эвакуированной из этого города учительницей русского языка в школе, которая утверждала, что архитектура Сталинграда лучше, чем архитектура Ленинграда. Многие из нас ждали писем из Ленинграда или с фронта, и мы сочувствовали друг другу. Однажды один мальчик громко, на весь двор закричал, что нескольким нашим учителям и детям пришли фронтовые треугольники. В числе названных была и я. К этому времени я ждала писем от брата уже два или три месяца. Я побежала, чтобы получить это письмо. Момент был очень тревожный. Письма — это большая радость, но ведь они могли принести и ужасные известия. Я споткнулась, упала на колени и очень разбила ноги. Эти раны не заживали пару месяцев. В письме были известия от Юры — оптимистичные и ободряющие, как все его письма с фронта. Это был радостный момент не только для меня, но и для моих сослуживцев и для детей, которые тоже прибежали узнать, что в письме.