Некоторые сведения, которые я здесь сообщаю, не общеизвестны. Ольга Борисовна Эйхенбаум, дочь Б. М., об этом не упоминала в своих кратких воспоминаниях. Поскольку этот рассказ может вызвать сомнение у некоторых читателей, я прошу поверить мне на честное слово, что я все это слышала от самого Б. М. Почему он проявил такую откровенность, не знаю, но, очевидно, у него на это были причины.
Таким образом, Б. М.сознавал, что его характер формировался в юные годы, и, думается, что его поведение в этот начальный период его жизни для него определяло тот уровень самообладания, который его отличал в самые трудные моменты жизни.
Любимыми писателями Б. М., творчеством которых он занимался многие годы, были Лев Толстой и Лермонтов. Толстой был мыслителем, всю жизнь изучавшим самого себя, критиковавшим свою личность и искавшим пути ее усовершенствования. Лермонтову не были присущи открыто моралистические тенденции, но Б. М. было понятно глубинное нравственное содержание его творчества. Это нравственное соотнесение поэтических подтекстов Лермонтова с собственной судьбой сквозило в таком единичном, но выразительном случае, как интонирование Б. М. одного из своих любимых стихотворений, где строки, обращенные к кинжалу: «Да, я не изменюсь и буду тверд душой, / Как ты, как ты, мой друг железный» — он произносил с паузой после слова «друг» и с отчетливым выделением слова «железный», так что они прочитывались нетрадиционно: «я буду железным, твердым, как кинжал». (Наблюдение Э. Э. Найдича.)
Б. М. был человеком строгой внутренней организованности, не приспосабливавшимся к внешним требованиям, строго их регламентируя. Работая над какой-либо темой, он жил ею, двигаясь от одного вопроса, который сам себе задавал, к другому и собирая целый мир фактов, идей — своеобразное здание научного поиска.
Участвуя в научных заседаниях, он внимательно слушал, что говорят коллеги, и составлял конспективное изложение, которое записывал в особый блокнот толстым синим карандашом. Когда мне удавалось познакомиться с этими записями, я обращала внимание на то, что заметки Б. М. умнее, чем сами выступления, которые он конспектировал.
В характере Б. М. соединялись нежность, способность понять другого с твердостью, требовательностью и способностью беспощадного осуждения. Эта его жесткость проявилась и в уже упомянутом выше событии, которое взволновало литературоведческое общество: в попытке защиты докторской диссертации о Маяковском литературоведом и функционером от науки Александром Львовичем Дымшицем. Диссертант говорил важно, самоуверенно и назидательно. Его идеи состояли в том, что Маяковский не был и не мог быть ни футуристом, ни символистом, ни формалистом, а был якобы советским писателем с самого начала своего творчества и до конца. Оппоненты, самые авторитетные ученые: Гиппиус, Эйхенбаум и Гуковский, — не имели никакого «злодейского замысла» против диссертанта. Они были «подготовлены» и даже немножко робели. Оппоненты стали выступать сначала очень осторожно, выдвигая отдельные конкретные возражения, но постепенно из этих возражений сложилась очевидная картина несовпадения реального Маяковского с тем, что докладывает диссертант. В зале началось движение. «Запахло порохом», и оппоненты, забыв всякую осторожность, заговорили в полную силу. Впоследствии присутствовавшие говорили, что Гиппиус охладил пыл докладчика, Гуковский растерзал его, как лев, а Б. М. Эйхенбаум доклевал его останки. Зал был потрясен. Диссертация провалилась. Такой неожиданной абсолютной победы правды никто не ожидал. Конечно, после этого были доносы о «сговоре» ученых-реакционеров и слухи — в частности, многие воображали, что Дымшиц сделал с роскошным столом, подготовленным им для пиршества после успешной защиты. Дымшиц был, естественно, огорчен и сердит. Меня это коснулось в том, что, принимая у меня через несколько дней аспирантский экзамен, он предъявил мне претензию, почему я в своем ответе уделила больше внимания Канту, чем Чернышевскому, и что это означает с точки зрения идеологии.