Еще до войны мы с Б. М. настолько ощущали взаимную духовную близость и симпатию, что во время войны, когда мы были в эвакуации — Б. М. в Саратове, а я с детским домом, где я работала воспитательницей, в селе Кошки; впоследствии — в Казани в аспирантуре, мы переписывались. Я помню содержание некоторых писем (к сожалению, они не сохранились). Мы обменивались суждениями об эпилоге «Войны и мира». Б. М. интересовался моей работой с детьми школьного возраста. Он любил детей, понимал их психологию и их интересы. Во время болезней жены он ухаживал за детьми. Б. М. рассказывал мне, как он посещал беседу детского врача с родителями в Царском Селе, где они тогда жили. Он был единственным мужчиной среди присутствовавших родителей, а речь шла об уходе за малышами. Доктор вынул грязную пеленку и показал, какой стул должен быть у младенца. Я запомнила, как в 50-е годы Б. М. и Григорий Абрамович Бялый пришли к нам в гости. Моя дочь, которой тогда было лет 5, от робости забилась в угол, но по своей всегдашней привычке прыгала. Мы все жили в одной комнате, и не было возможности увести ребенка в другое помещение. Б. М., желая подбодрить ее и разрядить обстановку, чувствуя, что избыток уважения мешает хозяевам победить скованность, процитировал Гейне: «Fünfundzwanzig Professoren, Vaterland, ich bin verloren!». Когда я родила сына, Б. М. отметил это записью в своем дневнике: «Лидия Михайловна родила хорошенького мальчика». Он пришел к нам домой навестить меня и посмотреть на ребенка.
Б. М. отличался от ученых нашего поколения: мы были «специалисты» определенного профиля, научные сотрудники, ученые. Б. М. был деятель культуры. В сфере его интересов был широкий спектр интеллектуальной жизни общества, многие области искусства. Он был хороший пианист, постоянный посетитель концертов, знаток музыки, по части которой у него были свои пристрастия. Мы с ним не раз бывали в филармонии. Однажды он даже серьезно рассердился на меня за то, что я сказала, что либретто опер Вагнера, которые, как известно, составлял сам композитор, нелепы. Вообще, он не любил, когда я рассуждала о музыке, мои суждения ему казались дилетантскими. Он иногда пугал, шокировал своим формализмом, говоря о музыке и ее законах. В театральном мире он был «свой человек». Актеры обожали его, и он был их первым советчиком. Однажды, после лекции Б. М. Эйхенбаума в театре им. Ленинского комсомола, артист Юрий Толубеев дал шутливый обет: падать на колени перед Б. М. каждый раз, когда он его увидит. Это обещание замечательный артист, работавший впоследствии в Александринском (Пушкинском) театре, неуклонно выполнял.