Если мы, однако, не можем продолжать похода на Петербург и тем самым поддерживать беспокойство этого нервного центра до времени крушения, то существует еще один путь для достижения той же цели — морской путь. Наш флот с полной готовностью идет на это предприятие. Так возникает решение захватить остров Эзель, лежащий у входа в Рижский залив. Оттуда мы непосредственно угрожаем русскому военному порту Ревелю и усиливаем тревогу возбужденного Петербурга, пользуясь при этом лишь небольшими силами.
Операция против Эзеля является единственной совершенно удавшейся совместной операцией армии и флота. Осуществление плана в начале так было затруднено неблагоприятной погодой, что мы уже подумывали о том, чтобы снова высадить посаженные на корабли войска.
Но погода улучшается, и мы отваживаемся начать выполнение нашего плана. Флот во всех отношениях отвечает высоким требованиям, которые мы ему предъявляем. Мы овладеваем Эзелем и соседними островами. В Петербурге нервы возбуждаются все сильнее. Фронт русской армии колеблется все больше и больше. Все яснее становится, что Россия слишком поглощена внутренними волнениями, чтобы быть в состоянии своевременно применить новые силы для внешней борьбы.
Пожар разгорается все сильнее и сильнее, захватывая и то, что еще удержалось в этой смуте. Рушатся основы государства.
Под нашими последними ударами колесо не только колеблется, но трескается и падает.
Мы же обращаемся к новой задаче.
Несмотря на то что положение во Фландрии в эту осень- продолжало быть серьезным, мы решили начать наступление на Италию. Некоторые, может быть, удивятся, зная мое прежнее отрицательное отношение, что я теперь добился согласия моего высочайшего военачальника послать немецкие войска для этой операции. А между тем я не ожидал особого влияния этой операции на наше общее положение. Могу только сказать, что я в этом отношении остался верен себе. Осенью 1917 г. я по прежнему считал невозможным, даже в случае решительной победы, оторвать Италию от союза с нашими противниками и не стал бы отрывать наши силы от находившегося в опасном положении нашего западного фронта исключительно ради славы победоносного похода против Италии. Мое решение провести такую операцию имело другое обоснование. Наш австро-венгерский союзник выяснил нам, что у него больше нет сил выдерживать двенадцатое наступление Италии на фронте Изонцо. Это имело для нас огромное военное и политическое значение. Дело шло не только о потере линии Изонцо, но и о крушении всего сопротивления Австро-Венгрии. Дунайская монархия гораздо сильнее чувствовала поражение на итальянском фронте, чем на галицийском. За Галицию Австро-Венгрия никогда не сражалась с воодушевлением. «Кто проиграет в войне, тот должен будет удержать Галицию», — так часто в насмешку говорили в походе австро-венгерцы. Наоборот, заинтересованность Дунайской монархии в итальянском фронте была всегда очень велика. В Галиции, против России, Австро-Венгрия сражается по велению разума, против Италии же — по велению сердца. В войне против Италии все сословия двуединой державы участвовали почти с одинаковым воодушевлением. Чехословацкие войска, отказавшиеся идти против русских, прекрасно действовали против Италии. Борьба эта была до известной степени военной спайкой для всей монархии. Что произошло бы, если бы и эта спайка нарушилась? Опасность была в то время велика.