Что давало нам право рассчитывать на победу? Ответ легко дать, но нелегко объяснить. Это — «надежда». Надежда не на счастливую звезду, не на численность и внешнюю силу, нет — та надежда, с которой полководец ведет свою армию во вражеский огонь, убежденный в том, что она вынесет самое трудное и даже невозможное.
Я буквально чувствовал стремление войск выйти из ужасного положения оборонительной войны. Кроме того, от наступления я ждал и других результатов. Я надеялся, что с нашими первыми победоносными боями воспрянет наша родина. Я думал, что снова оживет военный дух в угнетенной Австро-Венгрии, что возникнут политические и национальные надежды в Болгарии и увеличится выдержка в далеких оттоманских областях. Военным идеалом был для меня, конечно, полнейший прорыв вражеской линии, который дал бы простор нашим операциям. Наше наступление требовало, однако, не только материальной подготовки, но и тактической. Мы совершено отказались от той тактики, когда отдельный человек под защитой своих соратников выдерживает натиск, — тактика, с которой мы хорошо познакомились на востоке.
Если вражеская пресса 1918 г. и говорила о массовых штурмах, то она употребляла это выражение прежде всего для того, чтобы удовлетворить потребность в сенсации, а затем — чтобы сделать картину битвы понятнее для массы. Откуда нам было взять людей для такой тактики и для таких массовых жертв? Конечно, все силы были привлечены для этого кровавого дела.
Но проведение военной задачи тормозилось нашими политическими и хозяйственными условиями и делало мое личное вмешательство необходимым.
Я бы хотел осветить этот вопрос всесторонне и начну с востока. 15 декабря на русском фронте было заключено перемирие. Ввиду разложения русской армии мы еще раньше отвели оттуда большую часть наших боевых сил, оставив только часть боеспособных дивизий до окончательного расчета с Россией и Румынией. Конечно, мы были бы очень довольны, если бы начало 1918 г. ознаменовалось миром на востоке. Вместо этого из Брест-Литовска раздавались дикие агитационные речи доктринеров разрушения. Широкие народные массы всех стран призывались этими подстрекателями свергнуть угнетающее их иго и установить царство террора. Мир на земле должен быть обеспечен массовым убийством буржуазии. Русские парламентеры, и прежде всего Троцкий, смотрели на переговоры, которые должны были примирить сильных противников, как на средство сильнейшей агитации. При таких условиях неудивительно, что переговоры о мире не подвигались вперед. По моему мнению, Ленин и Троцкий вели активную политику не как побежденные, а как победители, причем они хотели внести разложение в наш тыл и в ряды нашего войска. Мир при таких условиях грозил стать хуже, чем перемирие. Представители нашего правительства при обсуждении вопросов мира поддавались ложному оптимизму. Высшее военное командование учитывало опасность и предостерегало против нее.