Совсем иное значение имела военная поддержка, которую мы оказывали осенью этого года Финляндии в ее освободительной борьбе против русского господства. Большевистское правительство ведь не выполнило данного нам обещания очистить страну. Кроме того, мы надеялись привлечением Финляндии на свою сторону затруднить военное влияние Антанты со стороны Архангельска и Мурманского побережья на дальнейшее развитие событий в Великороссии. В то же время мы угрожали этим Петрограду, что было тогда очень важно, потому что большевистская Россия должна была сделать новую попытку нападения на наш восточный фронт. Применение небольших сил — дело шло едва ли не об одной дивизии — во всяком случае окупалось с лихвой. Мое откровенное сочувствие этой освободительной войне финляндского народа, по моему мнению, совершенно совпадало с требованиями военной обстановки.
Во всяком случае я могу утверждать, что мы ничего не упустили, чтобы собрать по возможности все наши боевые силы для решительной битвы на западе.
Зимою 1917–18 гг. мы, наконец, достигли того, к чему я стремился три года назад. Мы могли без всякой помехи обратиться к западному фронту и взяться за оружие против него. Этого бы, может быть, и не понадобилось бы, если бы мы окончательно разбили русских в 1915 г.
В 1918 году эта задача стала для нас гораздо труднее. Франция все еще была сильным противником, хотя и пострадала не менее нашего. Ее поддержала английская миллионная армия, в полном вооружении, хорошо обученная и опытная. В угрожающей близости оказался новый враг, самый мощный в хозяйственном отношении, владеющий всеми средствами военной борьбы против нас, представляющий огромные массы войск. Враг этот — Соединенные Штаты Северной Америки. Подойдет ли он вовремя, вырвет ли он у нас победу? В этом и только в этом был вопрос. Я думал, что на него можно ответить отрицательно.
Исход нашего большого наступления на западе поставил перед нами вопрос: не было ли бы полезно и в 1918 г. вести на западном фронте главным образом оборонительную войну, пользуясь поддержкой стоящих там армий с сильными резервами, а все остальные военные и политические силы направить на то, чтобы урегулировать на востоке государственные и хозяйственные отношения и поддержать военные задачи наших союзников. Было бы ошибкой думать, что меня не занимали тогда подобные вопросы. После зрелого обсуждения я на них, однако, ответил отрицательно. Чувства при этом не играли никакой роли. Можно ли было рассчитывать на быстрое окончание войны при таком ведении ее? Мы должны были всеми мерами стараться достичь быстрого и успешного конца. Это требование более или менее громко высказывалось всеми нашими союзниками. Напротив, нельзя сказать, чтобы наши противники были у последней черты физического и душевного напряжения сил. Они могли бы еще годами продолжать войну, если бы мы не наступали. Тот, кто не хотел бы вести ее, был бы попросту вынужден другими. Нашей участью была бы, несомненно, смерть от истощения сил, раз мы не могли довести до этого наших противников. Даже учитывая теперешнее несчастье нашей родины, я все же убежден, что возрождению ее будет скорее способствовать сознание, что на защиту ее были отданы последние силы, чем если бы война кончилась постепенным ослаблением и истощением сил. Мы не избегли бы судьбы, которая постигла нас теперь, но тогда не было бы возвышающей мысли о несравненном героизме. Я ищу примера в истории и нахожу его в воинской славе битвы при Эйлау. Если она не могла изменить судьбы старой Пруссии, то все же она, как яркая звезда, освещает тьму 1807–1812 гг. Ее блеск утешал и ободрял многих. Разве немецкое сердце стало иным теперь? Мое прусское сердце бьется, по крайней мере, по-прежнему.