«Никакой биографии у меня нет, в Советской России я никогда не жил и проблемами Северной Кореи не интересовался» — любил повторять Илья Бокштейн. Понимать это следовало так: все события моей жизни происходили только внутри меня, а все, что случалось в действительности, было лишь эпизодическими и незначительными их следствиями. А что было на самом деле?
Илья Бокштейн рассказывал, что принадлежит к «коганим», древнему священническому роду, согласно еврейской традиции берущему свое начало от брата Моисея Аарона. Его дед был резником в московской синагоге. В три с половиной года Илья заболел спондилитом; его поместили в подмосковный детский туберкулезный санаторий, где он провел почти семь лет в гипсе. Во время войны санаторий был эвакуирован на Алтай, но затем вновь возвращен в Москву. В обычную общеобразовательную школу он пошел уже в четвертый класс. Ему предстоял мучительный и долгий период адаптации к окружающей действительности, к реальной жизни, в гуще которой он вдруг оказался.
«Школа оставила у меня самые мрачные впечатления, — вспоминал Илья Бокштейн. — Сугубо атеистическая среда. Полное отсутствие даже понятия о духовности — после нас ничего не существует. Я сам маленький, необразованный, не мог преодолеть атеистическое воспитание, и это делало меня беспомощным. Но и быть, как все другие школьники, я тоже не мог. Поэтому я неизбежно должен был стать белой вороной, аутсайдером…»
Попытка поступить после школы на филологический факультет университета закончилась неудачей. Илью устроили «по блату» в техникум связи, учеба в котором, впрочем, нисколько не интересовала будущего поэта. Более того, по свидетельству Бокштейна, занятия в техникуме иссушали его, уничтожали гуманитарные корни. Ему ничего не оставалось, как проложить свой собственный путь к сокровищам мировой культуры: дорога пролегала через московские библиотеки «Ленинку» и «Историчку». Для начала он погрузился в энциклопедию Брокгауза и Эфрона. А там все было не так, как учили в школе…
Бокштейн начал прямо с античности — с Платона и Аристотеля. Потом перешел к средним векам и прочитал что-то из Декарта, Спинозы и Лейбница. Затем настала очередь Ларошфуко и энциклопедистов. Далее — классическая немецкая философия, которая его потрясла. И наконец, Гартман, Шпенглер, что-то удалось найти даже из Хайдеггера и Ницше…
Поэзию он в ту пору не любил. «Я считал поэзию чем-то низшим по сравнению с музыкой и живописью. Мне казалось, что слово еще не доразвилось до нюансировки сознания, что поэзия зависит от преходящих вещей: от краткосрочных названий предметов, которые сейчас такие, завтра — другие. Поэт волей-неволей должен быть мембраной, ловящей современную терминологию — это мне претило».