Старик начинает хныкать совсем как малый ребенок.
Обычно, я не трогаю тех, кто не может за себя постоять, но этот умник определенно станет исключением из правил, и моя недобитая совесть будет спать спокойно.
— Пощадите, Ваша Светлость, — старикашка заваливается на колени, и ползет в мою сторону, словно побитая псина. — Я просто болтаю разное. Никто не слушает бред старого Смитти.
Вполне возможно, так и есть.
Но это не означает, что завтра эту эстафетную палочку не перехватит тот, кому «хватит ума» говорить громче. А именно так и начинаются бунты — с одной искры, которую зажигает тот, кто точно не влезет в первый ряд, когда войска Эвина придут наводить порядки.
— Негативы, — повторяю я. — Все, что есть.
Если бы было возможно вынуть ту часть его мозга, которая отвечает за эти воспоминания, я бы потребовал и ее.
Надежнее, наверное, было бы просто избавиться от этой тявкающей собаки, но я, наверное, и правда начал зреть, потому что это будет бессмысленная и пустая смерть. Он и так уже готов целовать мне ноги, если я уйду и не похороню его под развалинами собственного клоповника.
Старик с невиданной прытью подскакивает на ноги, несется в свои закрома и возвращается с внушительной пачкой деревянных рамок, в которые вставлены задымленные тонкие прямоугольники стекол. Я просматриваю каждый в тусклом шарике света, и это действительно те самые негативы.
Выждав паузу, один за другим бросаю каждый на пол, чтобы доказательства превратились в битое и уже абсолютно прозрачное стекло. Даже если их снова восстановить каким-то Аспектом — это будут всего лишь тонкие стеклянные пластинки, на которых не останется и тени прошлых картинок.
— Хорошо, — говорю я, после некоторой паузы, и вручаю ему пару серебряных монет. — Убирайся отсюда, прямо сейчас, в чем есть. Куда хочешь, не оглядываясь и так быстро, чтобы когда я закончу считать до трех, от тебя и духу не было. И забудь обо всем этом, потому что, если мне хотя бы покажется, что ты вздумал обвести меня вокруг пальца, следующая наша встреча станет для тебя болезненной, мучительной и последней.
О том, что человек достаточно запуган, можно понять по тому, как он уносит ноги.
Не начинает хвататься за вещевой мешок, не сует руку в тайник за бабкиным серебром. Он просто бежит за дверь и уносится куда-то, куда еще и сам не знает.
Я нахожу в доме пару старых, наполовину пустых керосиновых ламп, бросаю их на кучу книг и щелчком поджигаю вонючее масло. Старье тут же вспыхивает и начинает немилосердно дымить.
Выхожу, осматривая совершенно пустую улицу. Никого, даже бродячих собак нет.