Вернулся Ольховский в смутном раздрызге. Принял доклад старпома (тоже идиотизм: сорок рыл всех — это команда?! и из шести офицеров — два каперанга, — канцелярия вшивая, а не крейсер…), заперся в каюте, хлебнул из заначки и лягнул ковер.
После «Белфаста» родной корабль поразил убожеством. Шесть тысяч тонн — а набит неизвестно чем. Музейная экспозиция ничтожна. Посетителей мало. И не прекращается вечная приборка, шкрябка, подкраска, подкрутка, какие-то муравьиные омерзительные хлопоты: краски, кисти, ремонт бытовой энергоустановки, замена телефонных аппаратов… мичмана ожиревшие, матросы недоноски… сменить белье — и открыть кингстоны, так дно слишком близко!
После приборки приперся кап-лей Мознаим. Как может служить на российском флоте офицер с фамилией Мознаим?! Не то узбекский диверсант, не то потомок крымского хана… добро бы немец или швед, тех давно следа на флотах не отыщешь, слизнул белую кость доисторический восемнадцатый год.
Кап-лей вкатился смуглым колобком, вписался в угол дивана, как в лузу, и включил монолог в жанре плача. Ольховского передернуло:
— Возьмите себя в руки, капитан! Вы еще в жилетку мне посморкайтесь!
Мознаим посморкался в средней свежести носовой платок и взял себя в руки: доложил о готовности застрелиться.
— Рассчитываю на вашу порядочность, — подпустил изыска командир. — Надеюсь, что прежде чем стреляться, вы спишетесь с корабля. Дабы тень этого поступка не омрачила репутацию крейсера.
— Репутацию «Авроры»! — опереточно захохотал Мознаим. — Да здесь младенцы на палубу писают! (Верно, был случай, когда пятилетний паршивец под управлением суки-мамаши помочился под чехол третьего орудия. Разъяренный Ольховский влепил пять суток губы боцману, а что еще можно сделать? Оглушенный бедой боцман предложил суку-мамашу сдать в кубрик и отодрать экипажем, а заодно и младенца, чтоб неповадно было, но это, конечно, пустая бравада… к сожалению.)
— Хрен с тобой, — решил Ольховский. — Ты пришел стреляться или просить и плакать? Если стреляться — не забудь налить в ствол воды, по старому флотскому обычаю, а переборку позади себя завесь одеялом — чтоб, когда затылок вынесет, панель не портить, крась потом после тебя, а одеяло мы спишем. Если плакать — считай уже отплакал. Если просить — квартир у меня нет.
— У меня семья рушится, — скривил Мознаим гладкое смуглое личико.
— Жена гуляет? — перевел на разговорный русский Ольховский.