В госпитале нас разделили. Меня завели в процедурную, вкатали несколько обезболивающих и всяких иных уколов, прочистили и зашили подбородок с хрустом протыкая замороженную кожу и мясо хирургической иглой. Подрезали свисающие на манер бородки концы шелковых ниток, заклеили пластырем шов и отправили в палату отсыпаться, пообещав назавтра обследовать на предмет последствий падения вертолета. Для себя я прикинул, что чудом легко отделался, повреждений и переломов вообщем и целом удалось избежать, а ушибы в счет не шли, но подумав — решил, что заслужил пару — тройку дней отдыха.
На следующий день, рано утром, до полетов, в палату ввалились гости из отряда. Честно говоря, это меня приятно удивило. Так уж получилось, что за все немалое время службы в Афгане мне не пришлось тесно сойтись ни с пилотами, ни с технарями. Сам не пойму, что мешало. Так, привет, привет. Сначала времени не хватало, осваивал заново технику, вспоминал подзабытое. Потом, ежедневная, ежеминутная текучка заела.
Да и положение мое оказалось двойственное, для технарей — начальник, для летчиков, вроде и нет. Люди все удивлялись, ведь не пьяница, не идиот, не доброволец, а слетел со стратегических высот на вертушки, из закрытого гарнизона со спецснабжением и уютными домиками — в Афганскую глушь. Это настораживало штабных, командование отряда, не говоря уже о контрике и замполите. Правда, толком даже они ничего не знали и знать не могли. Вопросы вертелись у многих на языках, но задавать впрямую их не решались, а я сам не торопился посвящать посторонних в свои дела. Так возникало если не отчуждение, то холодок в отношениях.
Тем более приятно, что пришли не только те кто так или иначе обязан проявить участие — командир, замполит, но и просто свободные от службы ребята. Прежде всего пилоты рвались узнать из первых рук подробности происшедшего.
Сразу после приземления я передал карту с отметкой места падения машины командиру, объяснил вкратце, где и как произошло. Долго разговаривать не пришлось, медики предъявили свои права и увезли нас с Гошей в госпиталь. Видок у меня был вероятно еще тот из-за накрученной на голове чалмы из бинтов и залитого кровью на груди комбинезона.
Теперь, облаченный в госпитальную пижаму и тапочки я вышел во двор и мы расположились на лавочках стоящих в тени под брезентовым навесом. Сначала ответил на все вопросы, подробно рассказал о последних минутах экипажа. Помолчали, разлили по стаканам принесенный коньяк. Я только пригубил — еще действовал наркоз, а ребята выпили по полной, поминая погибших. Снова помолчали вспоминая погибших товарищей.