.
7 февраля. Среда. В 12 ½ часа у Буслаева с библиотекарем Станкевичем. Прочел стоя все ему наше послание. [Буслаев][685] Очень доволен. Академия, говорит, похвалу дала за язык, стороною упомянула об искусстве.
Общество словесности за литературу, в которой я не участвовал, а вот Исторический музей за искусство, которым я занимался в последние шесть лет, хотя готовился и прежде[686]. Мне это очень дорого. Мы принесли ему и Евангелие с заставками XV века итальянскими. Восторгался. За один лист с рафаэльскими, назначал 150 рублей. Обещал дать в музей Апокалипсис лицевой. Очень много лести говорил. Вообще, он всегда производит на меня впечатление, что говорит неискренне, хитрит как византиец.
17 февраля. Пятница. Утром в 2 часа встречал генерал-губернатора Долгорукова, прибывшего в музей для осмотра проектов для новых рядов[687]. Ему более других понравился № 2. Спрашивал № 13. Смотрел в сопровождении Кольчугина[688] и его товарищей. Сходя с лестницы, генерал-губернатор на последней, к счастью, ступеньке, оступился и растянулся и руками и ногами, тотчас его подняли. Ничего. Молодцом. Он шел с губернатором князем Голицыным[689] разговаривая. Между купцами испуг и переполох. Кольчугин оказал мне: Мы в том уже не виноваты. Я говорю: будет помнить. Вечером князь Щербатов ездил справиться. Сказали — в театре. Значит, ничего.
В Археологическом обществе годовое заседание по случаю 25-летия[690]. Я спросил Трутовского, есть ли телеграммы и поздравления. Есть. Я заявил, что надо сказать приветствие от музея, и так как оное учреждение императорское, то мне нужно первому. Так все и исполнилось, хотя я говорил без приготовления. За мною говорили другие. См. «Русские ведомости» от 18 февраля. Сел я около Бюлера. Он был любезен и согласились мы хлопать графине после ее реферата. Я первый захлопал, хлопали дружно. После дочь ее, Прасковья, выговаривала, что я первый хлопал. Я отрицал, а потом сказал, что с Бюлером согласились. Затем собрались на ужин в ее доме, было человек 40–50. Я позволил себе после заздравных тостов вспомнить покойников, особенно после графа — о Котляревском и предложил в их память выпить. Оппозиция со стороны, где сидел Эльпидифор, Жизневский и др. Глухой ропот, и как бы в противоречие мне, Эльпидифор стал горланить тоже поминку, но особенно Уварову, как бы защищая его от моих слов о Котляревском. (Я говорил, что первые два года он был важнейшим деятелем.) Из слов горланистых Барсова выходило, что перед графом А. С. Уваровым никто особенно не значил, что у него всегда был особняк-кружок, который ему и служил. Ему хлопали. Мне — никто. Да и нельзя было, ибо я поминал покойников, а он горланил хвалу и лесть им же. Не могу понять, отчего явилась мне оппозиция и роптание, разве я сказал без такта и нарушил здравие. Домой воротился в половине второго. В 12 сели. В 11 кончили заседание. Бюлер, прощаясь со мной, утешил, говорит: напрасно против вас, я бывал на подобных вечерах, и такие тосты бывали.