Его товарища Серебрякова посадили в крепость по истории Петрашевского[350]. Его это опечалило. Раз, идя мимо крепости, он распечалился еще больше. Каково-то ему там? Ни отец его, ни мать не знают, некому о нем помолиться. Пришел домой, стал усердно и долго молиться. На другой день вдруг к нему является Серебряков освобожденный и пришедший к первому к нему.
В Полтаве ему было очень трудно по домашним делам. Он — в церковь и молится, слезы ручьями. Обратил всеобщее внимание. Крестьяне, бывшие тут, расступились, дали ему простор. Вслед затем приезжает в церковь крестьянская свадьба, и невеста, убранная цветами, становится с ним бок о бок, иначе негде было встать. Церковь была полна. Он взглянул и счел это добрым предзнаменованием, что вот де они начинают новую жизнь. И он после, действительно, начал новую жизнь, лучшую прежней. Все это он рассказывал с таким искренним одушевлением, что любо было слушать.
27 марта в субботу у Станкевича. Дмитриев, Н. Дювернуа, Антон Вулф, два Корша. Кетчер не дошел. Рассказывал Дмитриев о диссертации Беляева, который защищал 26 марта. Беляев все-таки доктор. Дмитриев говорил, что книга глупа и так себе, все согласились — а он доктор. Дмитриев его щадил, был очень деликатен, снисходителен. Мое, говорит, положение было такое, что Беляева хотелось отделать и отстоять факультет, ибо ведь в доктора выбрали, нельзя же было его в пух избить, тогда что ж с факультетом. Евгений Корш поздравлял Дмитриева с тем, что он отстоял факультет, поддержал честь факультета. Лешков[351], как декан, превознес до небес диссертацию, а Дмитриев, несмотря на ошибки предположений, неполноту, — она, при бедности юридической литературы — явление приятное. Студенты аплодировали, Станкевич говорил, что по приглашению Самарина[352].
4 апреля. Воскресенье. У Кетчера актер Самарин[353] рассказывал о том, что артисты, выходя на сцену, готовят себя, настраивают на то положение лица, которое должны изображать. Михаил Семенович Щепкин в «Скупом» еще за кулисами вцеплялся в актера должника, хватал его за ворот, отчаянно тащил по закулисами и являлся на сцене поразительно, ибо уже половину дела заготовил за кулисами. Затем, важно удерживать тон положения, ибо в этот тон должен ударять товарищ. Мочалов[354] точно также за сценой вводил себя в роль, начиная приходить в то состояние, какое должен изобразить, раззадоривал себя. Самарин рассказывал, что в какой-то роли он должен играть ничтожного. Это его оскорбляло, и он не раз хотел возвыситься из самолюбия уже. Но чем он вольнее хотел себя показать, тем сильнее уничтожал его Мочалов, и Самарин чувствовал страшную силу его подавляющую, против которой он, действительно, не в силах был ничего сделать. Важно для актера еще и то, чтоб пред выходом на сцену наполнить себя тою ролью и даже мотивом разговора, который будет идти. Мочалов в этом отношении был не хорош. Он вовсе не в тон говорил: Ванька, тебе выходить. Ну и выходил я болваном, потому что эта речь не только ничего мне не давала, но и отнимала последнее.