20 мая. Был у Герца[429]. Его по щеке ударил паралич. Глаз левый неподвижен. Он был рад и рассказал, что художники первым моим чтением очень довольны, что об архитектуре они не согласны, что об орнаменте чтение было любопытно, а о костюме недостаточно. Рассказал также, что Санкт-Петербургское археологическое общество присудило ему серебряную медаль, что предоставлено было три книги: моя «Быт цариц», Ровинского о гравюре и его «Таманский»[430]. Но на наши книги не представили рецензий, кои их должны были разбирать.
8 сентября. Были Викторов и Николай Платонович Барсуков[431], а Викторов принес письмо из Киева, хлопочут дать мне доктора. Тут же Викторов сказал, что Есипов архив закрыл.
30 сентября. Ходил к Есипову, он сказал, что нельзя заниматься. Я: «В императорском дворце нет комнаты для архивных занятий. Это позор на всю Европу».
4 октября. Просил Соловьева, но он не взялся ходатайствовать и рассказал, что науке везде трудно у нас. Оболенского, если переменят, то еще хуже будет. Я, говорит, всякой перемены боюсь. (После, в ноябре, он
говорил мне, что сказывал об этом Строганову, которому я хотел писать, но потом махнул рукой, заметив, что ничего не выйдет.) Строганов будто бы живое участие принял, обещался поговорить с Адлербергом[432]. Что из этого выйдет — не известно.
Декабрь. Был Стромилов[433] и рассказывал, что мое возведение в степень[434], как был только прочтен адрес, было, принято аплодисментами. Живее других архиереи хлопали, Макарий[435], Исидор[436].
29 декабря. Среда. На юбилее Погодина встречает меня Тихонравов и тем же начинает, что мое докторство было принято всеобщими, сильными аплодисментами, что это были аплодисменты настоящие. Жаль, что газеты этого не описали. Я говорю: «Очень радуюсь, что есть сочувствователи». Да что, говорит, давно было пора. Мы продремали.
Струков[437] тоже говорил, прибавив, что первым захлопал Константин Николаевич, за ним — Владимир Александрович[438]. Значит, говорит, вам царская фамилия хлопала. Стромилов не объяснял, что министр разговаривал много на своем обеде обо мне. Ему (Стромилову) неприятно мое докторство.
Юбилей Погодина[439] был снаружи торжеством науки, а внутри — торжеством искусства славянофильской среды возводить свое личное дело и кумовство в дело общее, общественное. Соловьев сказывал, что сначала славяне, не удовлетворившись простым прежним юбилеем, прислали (Черкасский[440], Самарин и т. д.) грамоту в университет, что надо отпраздновать в его стенах. Соловьев уклонился от почина. Выбрана была комиссия: Беляев, Матюшенков