Вальтер Скотт ратовал и за возвращение национальных обычаев, шотландского одеяния, в том числе и клетчатого пледа, символа вольности и боевого духа шотландцев. Именно плед, а не шарф, как принято иногда считать, изображён на пушкинском портрете. Такой плед служил древним воинам и накидкой в непогоду, и одеялом в походах – в него можно было завернуться ночью на кратких бивуаках. Да и в делах сердечных боевая накидка играла не последнюю роль.
Но у шотландских пледов имелось ещё одно особое предназначение: по клетчатому рисунку на нём (цвету и размеру клеток, их чередованию на ткани) можно было судить о происхождении воина, о знатности его рода и даже о месте его рождения. Ткань становилась и гербом, и отличительным знаком семейного клана – в разноцветных клетках была закодирована важнейшая генетическая информация.
По сути, шотландский клан – это и есть род, разветвлённая большая семья, насчитывавшая до пятидесяти тысяч человек, и вся страна представляла собой в прежние века сообщество родовых кланов. Для шотландцев в прошлом имя клана, его земли, его боевой клич и его плед значили весьма много.
Вальтер Скотт, «последний менестрель» Шотландии, поэт её кланов, писал некогда: «У каждого шотландца имеется родословная. Это есть его достояние, столь же неотъемлемое, как его гордость и его бедность».
Как эти слова близки были Пушкину, гордившемуся деяниями своих славных предков и считавшему самым большим достоянием их имена, доставшиеся ему в наследство! С горечью замечал он, как приходит в упадок русская аристократия, исчезают знаменитые в древности роды и фамилии.
Так уж сложилось, что с распадом кровных клановых уз завершилась и история самой Шотландии как независимого государства. Пушкин прекрасно знал историческое прошлое небольшого, но гордого народа, зачитывался романами «шотландского чародея».
И вот год 1827-й. Пушкин в зените собственной славы. Его называют «гордостью родной словесности». Уже вышли из-под его пера поэмы «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы», главы романа «Евгений Онегин», «Граф Нулин», многие стихи. Уже были в жизни поэта и южная ссылка, и ссылка в Михайловское, и триумфальное возвращение в Москву: почувствовал он на себе и царскую опалу, и царскую милость.
«Я говорил с одним из умнейших людей в России», – будто бы сказал Николай I после аудиенции, данной им в Кремле, в Малом Николаевском дворце опальному поэту. Назвал Пушкина первым поэтом и изъявил согласие стать его цензором. И после, выйдя из кабинета, обращаясь к придворным, небрежно заметил: «Теперь он мой».