Его во второй раз посылают в школу прапорщиков, - офицеров-то нехватка, в боях всегда офицеров нехватка, а он фактически исполняет обязанности офицера, иногда командуя довольно крупными отрядами, и еще не знал поражения. Ведь для солдат он свой, земляной, такой же хлебороб, как они, и они беззаветно идут за ним, за этим корявым, с каменными челюстями, идут в огонь и в воду. Во имя чего? Царя, отечества, православной веры? Может быть. Но это - как в кровавом тумане, а возле - идти-то надо, идти неизбежно: сзади - расстрел, так веселей идти за ним, за своим, за корявым, за мужиком.
Как трудно, как мучительно трудно! Голова лопается. Куда труднее усвоить десятичные дроби, чем спокойно идти на смерть под пулеметным огнем.
А офицеры покатываются, - офицеры, набившиеся в школу нужно и не нужно, - а больше не нужно: тыл ведь всегда укромное местечко и загроможден спасающимися от фронта, и для спасающихся создаются тысячи ненужных тыловых должностей. Офицеры покатывались: мужик, растопыра, грязная сволочь!.. Как издевались, как резали на ответах, в конце концов вполне правильных, - овладел-таки.
И отослали, и отослали в полк за... неспособностью.
Огневые вспышки орудий, взрывы шрапнелей, бездушное татаканье, кроваво-огненный ураган, "и смерть, и ад со всех сторон", а он, как дома хозяйственный мужичок.
Хозяйственный мужичок тяжело-упрям, как бык, на все наваливается каменной глыбой; недаром - украинец, и череп насунулся на самые глаза маленькие колючие глаза.
За хозяйственность среди смертной работы его в третий раз, в третий раз посылают в школу.
А офицеры покатываются: опять? Мужик... сволочь... раскоряка!.. И... и отсылают в полк - за неспособностью.
Тогда из штаба раздраженно: выпустить прапорщиком - в офицерах громадная убыль.
Хе-хе! В офицерах громадная убыль, - и в боях, и в бегах в тыл.
Презрительно выпустили прапорщиком. Явился в роту, а на плечах поблескивает, - добился. И радостно и не радостно.
Радостно: добился-таки, добился своего страшной тяжестью, нечеловеческим напором. И не радостно: поблескивавшее на плечах отделило от своих, от близких, от хлеборобов, от солдат, - от солдат отделило, а к офицерам не приблизило: вокруг Кожуха замкнулся пустой круг.
Офицеры вслух не говорили: "мужик", "сволочь", "раскоряка", но на биваках, в столовой, в палатках, всюду, где сходились два-три человека в погонах, вокруг него - пустой круг. Они не говорили словами, но молча говорили глазами, лицом, каждым движением: "сволочь, мужик, вонючая растопыра..."
Он ненавидел их спокойно, каменно, глубоко запрятанно. Ненавидел. И презирал. И от этой ненависти и от своей отделенности от солдат закрывался холодным бесстрашием среди тысяч смертей.