Восстановленные куски должны быть видны. Давайте запишем их разными шрифтами.
Светлым курсивом – вещи обычные, но о которых «лучше не говорить вслух» и записывать черным по белому тоже не очень принято. А также просто избыточные описания. Однако странным образом оказывается, что «просто избыточных описаний» не бывает, они всегда связаны с тем, о чем автор хочет умолчать. Оттого и становятся избыточными.
Жирным курсивом – совсем непристойное. То, в чем сам себе признаёшься и проговариваешь внутренней речью в последнюю очередь.
И наконец, самое стыдное, неприличное, для интеллигентного человека почти невозможное: социальная интенция, то есть мотивы престижа, достатка, сословной спеси – вот таким шрифтом.
И еще. В бесцензурном варианте я сначала использовал слово «трахнуть». В цензурном его, разумеется, не было, а вот тут – куда же деваться? Но я вдруг вспомнил, что осенью 1972 года этого слова в русском разговорном языке еще не было! Наоборот от старого анекдота – действие было, а вот именно этого слова не было (оно появилось не ранее 1975 года). Так что пришлось вспоминать слова из тех времен.
* * *
Итак:
У моей тогдашней жены Киры была младшая подруга Таня Раздюжева. Ее тетя, очень красивая дамочка лет тридцати пяти, с той же фамилией, работала в деканате, но это так, к слову. Таня училась на нашем факультете, тремя курсами младше. То есть Кира была на пятом, я на четвертом, а она на втором. Мы, бывало, общались втроем – в факультетских коридорах, в буфете. Иногда я брал эту Таню на всякие интеллектуальные сборища, где мы пили винцо и обсуждали какие-то статьи про системный анализ – тогда это было модно. Смешная такая девочка. Вроде умненькая, но странненькая. Например, я где-нибудь на лестнице шугану кота, а она говорит: «Ты что… ведь это же… это животное!» Она очень сакрально произносила это слово. «Животное!» Я даже слегка оторопевал. На несколько секунд.
Потом мы шли по лестнице вверх, где-нибудь в старом доме без лифта на Кропоткинской. В таких домах в огромных старых коммунальных квартирах жили мои друзья-философы, и у них собирались наши самодеятельные семинары и кружки. Таня шла впереди, а я смотрел на ее круглую попу – как она движется под тонкими брючками, так что справа и слева видны перетяжки от трусиков.
Довольно скоро я заметил, что она всегда ходит в одних и тех же брючках, и свитер у нее тоже всегда один и тот же, и сапоги со сбитыми каблуками; в общем, бедная девочка – бедная в самом простом смысле слова.
Я смутно и слегка хотел ее. Слегка и смутно – потому что душа моя в общем и целом была занята. Я страдал от того, что меня не любила моя страстно обожаемая жена Кира. Но Таня мне все равно нравилась.