Легран сильно сплюнул вниз, и вдруг ему полегчало. Голова прошла, и тоска прошла тоже. «Все дело в отсутствии опыта! – сказал он сам себе. – Первый раз за четыре года гульнул, и пожалуйста, моральные страдания. А если бы раз в два месяца, все было бы нормально. Нормалявичус, как выражается наш друг Серж Замковецкий, он же Сезам».
Легран обернулся. Марина спала, красиво выпростав руку из-под легкого одеяла и еще красивее высунув ногу – почти до попы. А вот Сезама не было. Легран почуял запах табачного дыма откуда-то из глубины квартиры. Натянул трусы и вышел.
Сезам сидел в своем «кабинете», положив на колени папку, листал какие-то бумаги и черкал карандашом. Железный человек, потрясающе работящий.
– Привет! – Он помахал рукой. – Ну как? Праздник удался? Понравилось? Скажешь дяде спасибо?
– Спасибо, – кивнул Легран. – Всё супер! А кем она работает?
– Кто?
– Кто, кто! Марина вот эта!
– А тебе какая разница? Ну судьей.
– Кем? – Легран не понял. – Кем-кем?
– Судьей, – сурово повторил Сезам.
– Что? – Легран как стоял, так и сел на табурет.
– Ну и что? – Сезам помотал головой, продолжая возиться со своими бумагами. – Что такого?
– Погоди, постой. Судья? Вот прямо в смысле «признать виновным и назначить наказание»? – Легран не мог поверить.
– Какая тебе разница? – недовольно буркнул Сезам. – Извини, мне завтра работу сдавать. Иди поспи. Иди, иди. Отоспись как следует, и нормалевич.
* * *
Легран вернулся. Лег на краешек кровати. Ему стало холодно. Он прикрылся одеялом, чуточку стащив его с Марины. Она пошевелилась и вдруг положила руку ему на грудь, а носом уткнулась ему в плечо, этак мило и доверчиво.
Ужас охватил Леграна.
Страх и трепет, мощный и какой-то философский. Экзистенциальный, как пишут в книгах. Но при этом – запредельный. Потусторонний. Ледяной. Fantastic terrors never felt before, как в стихотворении Эдгара По «Ворон». Легран представил себе, что вот эта женщина, которая так жарко и радостно предавалась грешным утехам с двумя парнями лет на десять моложе нее; которая обнималась, целовалась и ласкалась, позволяла себя везде рассматривать и трогать; отдавалась, дрожала, стонала, визжала и чего только ни делала, не ведая стыда, барьеров и запретов, – что вот эта женщина за полдня до этого, стоя в строгом костюме, строгим голосом кого-то приговаривала к трем, пяти, а может, и к десяти годам лишения свободы? Или, страшно подумать, к смертной казни? Как такое может быть? Подсудимый, в наручниках, с трепетом и ужасом выдерживал ее краткую речь, надеясь в конце услышать если не «оправдать», если не «условно», то хотя бы короткий, легкий срок – а получал как обухом по голове десять лет в колонии строгого режима… Или даже: «к высшей мере наказания!» Для подсудимого она была даже не Фемидой, а Немезидой, мстительницей, фурией, дьяволицей, олицетворением беспощадной мощи государства. А для него – просто искусная и сладко-бесстыжая любовница. Но уже не просто! Ее карающая сила теперь светилась за каждым жестом, за этой красивой рукой, за этой смуглой гладкой ножкой, за этим носиком, которым она так наивно уткнулась ему в плечо.