Эрнст принял радиограмму с борта чкаловского самолета:
«Летим слепым полетом».
Потом:
«Легкое обледенение».
Мы с затаенным дыханием ждем новых сведений…
«Небольшая тряска в моторе», — передает радиостанция самолета.
Часом позже:
«Слышим маяк Рудольфа. Все в порядке».
У меня на сердце отлегло. Летите счастливо, дорогие наши браточки!
Смастерил радиостол для Кренкеля. После перелета Чкалова мы немедленно переведем радиостанцию к жилой палатке, чтобы быть спокойнее за аппаратуру. Ведь радио для нас — это жизнь, и мы им особенно дорожим: ухаживаем, как ласковая мать за ребенком, за приборами, за ветряком, который честно заряжает наши аккумуляторы. Без этого ветряка пришлось бы туго, потому что бензина для мотора хватило бы ненадолго.
В десять часов вечера Эрнст сказал:
— Полет протекает благополучно, все в порядке.
Женя через каждые три часа дает дополнительные сводки погоды непосредственно для чкаловского самолета и в Москву.
В эту ночь никто из нас, конечно, и не думает ложиться спать. Мы зорко следим за полетом Чкалова: а может быть, он повернет к нам, пролетит над нами? Хотя вряд ли Валерий Павлович захочет делать крюк. Для него важен каждый лишний километр дальности полета по прямой.
19 июня
Необычайно напряженный день. Всю ночь напролет Эрнст дежурил на радио, следил за полетом Чкалова. В пять часов утра Теодорыч зашел в палатку и сказал:
— Чкалов находится на полпути между Рудольфом и полюсом.
С борта самолета передали:
«Идем по 58-му меридиану к полюсу. Справа — циклон. Слева — ровный облачный слой».
Через некоторое время мы услышали какой-то гул… Самолет Чкалова?!
Женя выскочил на улицу — ничего нет! Но тут же он прибежал обратно и кричит мне через дверь:
— Да, это Чкалов, но самолета не видно, сплошная облачность! Мотор слышу отлично…
Это было в пять часов пятьдесят минут утра.
Все выскочили из палатки. Послали тысячу проклятий облакам. Когда не надо, на небе ясно, а вот в этот, самый дорогой для нас момент, все закрыто облаками. Мы так надеялись, что Чкалов увидит нашу станцию и сбросит хоть одну газетку, а может быть, и письма из дому. Ведь мы их так ждали!
Гул мотора становился все тише и тише. Самолет уходил на север. У нас было настолько возбужденное состояние, что трудно описать. Просто злость разбирала, что люди еще не в состоянии навести порядок в небесном хозяйстве.
Кончился и гул мотора. Эрнст сказал мне:
— Дмитрич, давай запустим аварийку, ветра нет, а аккумуляторы сели. Боюсь, как бы не подвести чкаловских ребят; ведь мы для них — самый последний советский пункт, который может долго их слушать.