В этот момент вошёл Будённый. Левая рука у него была забинтована выше локтя и лежала на перевязи. Доктор только кивнула и молча вышла в коридор.
– Очухался? – спросил Семён Михайлович, садясь на стоящий рядом табурет, – Ну и то дело. Ох и испугался я, Михайло. В Гражданскую под пули ходил и не боялся, а тут аж поджилки тряслись, – он огладил свои знаменитые усы, – А ты молодцом. Я тебе теперь по гроб должник. За него, – он кивнул куда-то в сторону, но я прекрасно понял, о ком он.
– Как он? – спросил я.
– Бурденко говорит, что самое страшное позади. Сейчас с ним Бурденко постоянно находится. Один раз пришёл в сознание на несколько минут. Ему сказали, что сделали операцию и что ты дал свою кровь. Он только улыбнулся и что-то по грузински сказал. А потом опять…, – Будённый тяжело вздохнул, – И, это, Михайло, ты дай команду этим своим абрекам кобринским, чтобы меня выпустили отсюда. Делами надо заниматься, а они говорят, что ты приказал никого не впускать и не выпускать. Берия их кое-как упросил пропустить сюда медиков, приехавших с Бурденко. Так их теперь не выпускают. Говорят, что стрелять будут.
– Блин, извините Семён Михайлович, забыл я о вас в суматохе. Сейчас дам распоряжение. И это, – я смутился, – а пожрать у нас что-нибуть есть?
– Ты давай-ка, Михайло, мне не выкай. Нас с тобой, считай, вместе окрестили. Так что теперь, вроде как, не чужие друг другу. А насчёт пожрать это ты прав, – Будённый усмехнулся, – Сейчас это первейшее дело. Да мясца побольше. Пойду распоряжусь, чтоб принесли.
Я успел съесть здоровенный кусман отварного мяса и запить его бокалом красного вина, когда меня позвали в палату к Сталину. Чуть пошатываясь, слабость давала о себе знать, я подошёл к кровати. Сталин был в сознании и лежал с открытыми глазами. Лицо его было бледным с заострёнными чертами. Под глазами было черно, но взгляд уже обрёл былую ясность.
– Сядь, – чуть слышно прошептал он, показав глазами на рядом стоящий стул. Когда я сел и наклонился, чтобы Сталин мог говорить не напрягаясь, он продолжил, – Я знаю что ты сделал и что тебе я обязан жизнью. Я этого никогда не забуду. Ты дал мне свою кровь и теперь ты мне кровный брат. Знай это. А теперь иди.
Сталина перевезли на Ближнюю дачу через сутки. За это время Берия приезжал дважды и постоянно запрашивал по телефону о состоянии Хозяина. Толком нам с ним поговорить не удалось, но было видно, что он сильно встревожен. И дело было не только в обстановке на фронте, которая стала критической, но и во внутренних делах.
– Работаем. Всё потом, – раздражённо бросил он, когда я попытался расспросить его.