Предложение перекурить в изложении Фрола означало, что курить будут табачок Павла. Ну да то не беда, чай всё не скурит.
– Чего енто ты с утра всполошилси? – Фрол с удовольствием затянулся крепким табачком, – Никак аменины чьи, аль сваты к девкам твоим собрались?
– А! – Павел махнул рукой, – Гостей ждём. Родич, вроде как, издалеча приехать должон. Ладно. Ты кури, а я пойду. Дел полно ещё.
Подворье, к которому мы подъехали, встретило нас распахнутыми настежь воротами[18], да небольшой группой людей перед ними.
– Чего это они? – удивился Фёдор, – Ждут, что-ли, кого?
Спрыгнув с саней, пошли навстречу хозяевам. Чуть впереди стоял высокий крепкий мужчина в добротном полушубке лет 50-ти на вид. По правую руку от него стояла статная женщина, а по левую древняя старушка в нарядном шерстяном платке. Молодёжь кучковалась позади.
– Здравы будьте, Павел Афанасьевич и Анна Яковлевна. Долгих лет тебе, Ефросинья Николаевна, – Фёдор, опираясь на костыль вышел чуть вперёд и почтительно поздоровался с хозяевами, – Вижу мы не вовремя. Вы, видать, гостей поджидаете.
– И тебе здравствовать, Фёдор Тимофеевич. Вот, ждём, – на этих словах Павел скосил глаза на стоящую рядом бабу Фросю. А та буквально вперила свой взгляд в приехавшего молодого человека. Остановив движением руки собиравшегося что-то сказать Павла, она поклонилась парню и произнесла.
– Здравствуй, гость дорогой. Милости просим в дом. Не побрезгуй угощеньем, чай не чужие люди, а родня.
За богато накрытым столом меня познакомили со всем многочисленным семейством Безумновых. А я сидел и память услужливо открывала страницы давно уже услышанной истории этой семьи. В хрущёвские времена всё их хозяйство отберут в доход государства абсолютно безвозмездно. Когда Павел Афанасьевич оформлял артель, он записал в артельную собственность и дом с постройками и земельный участок. Всего этого его лишили. Он умрёт в год моего рождения, в 1970ом. Мне рассказывали, что меня он успел увидеть. Анна Яковлевна на десять лет пережила мужа. Я хорошо её помню. Оставшись одна она перебралась к дочери, моей бабушке. Мы тогда все жили в одном доме и она, перебирая руками по стеночке, приходила в нашу половину навестить меня. У неё всегда в кармашке старенькой утеплённой жилетки, которую она называла душегрейкой, лежала для меня конфета. Она садилась рядом, переводила дух, гладила меня по голове и рассказывала какие-нибуть сказки или вспоминала свою жизнь. Мне, непоседливому пацану, это всё было мало интересно, но за конфету я сидел и терпел. Ох, как я корил себя потом, став взрослым, что не уделял своей Старенькой, как я её называл, больше времени и не внимательно слушал её рассказы.