Ярость и гнев буквально ослепили меня. Перед глазами все закружилось.
Не помня себя, с какой-то неистовой силой я рванул винтовку из рук стражника, передернул затвор и выстрелил в надзирателей, тащивших женщин.
— Бросьте, сволочи! Перестреляю!.. — И не узнал своего голоса в этом крике.
Надо отдать справедливость надзирателям, благоразумие немедленно взяло в них верх: они тотчас же оставили избитых арестанток и скрылись. Мой старик спрятался за стену. А я стоял в дверях своего корпуса с винтовкой на изготовку.
Откуда-то стали стрелять. Но попасть было невозможно: с одной стороны тюремная стена, а с другой — первый одиночный надежно прикрывали мою позицию.
Стрельба взбудоражила всю тюрьму. Началась обычная бомбардировка дверей табуретами, крики.
Немедленно прибыли прокурор, начальник и инспектор тюрьмы: видимо, они были в церкви. Не показываясь из-за первого корпуса, при посредничестве кого-то из заключенных, они начали переговоры.
— Начальство предлагает тебе бросить ружье! — крикнули из какого-то окна.
— Скажи, пусть дадут честное слово, что не станут бить и не посадят в карцер. Тогда брошу.
Спустя несколько минут тот же голос сообщил:
— Дают обещание не трогать.
И тут же другой голос, мне показалось Михаила Кадомцева:
— Соглашайся, Волков. Если не выполнят — будут иметь дело со всей тюрьмой.
Я бросил винтовку. Немедленно появилось начальство, из-за стены вышел мой стражник — у него был совсем растерянный вид.
Начальник тюрьмы, инспектор, прокурор и надзиратель вежливо проводили меня в камеру.
— Юноша, юноша, — поцокал языком прокурор, — как страшно ухудшаете вы и без того ужасное положение свое!
— А истязать беззащитных женщин можно, господин прокурор?
— Что?! Кто истязал женщин?
— А это вы справьтесь у начальника тюрьмы, он назовет вам надзирателей.
Прокурор что-то промямлил, повернулся и вышел, инспектор за ним. Побагровевший как рак начальник тюрьмы еще с полминуты топтался на месте — его мутило бешенство. Ему явно хотелось что-то сказать, но, так ничего и не промолвив, он выкатился из камеры.
Меня не били и в карцер не сажали.
А старика стражника я больше не видел: наверное, на нем сорвали злость, и бедняга поплатился-таки службой.
Нужно сказать, что тюремная администрация остерегалась слишком уж притеснять дружинников; у нее существовало несколько преувеличенное представление о всемогуществе боевиков, действующих на воле. Начальство знало, что заключенные поддерживают с ними связь, и боялось мести за свои зверства. Кое-кто из тюремщиков действительно поплатился жизнью.
Однажды ночью, это произошло в июле 1909 года, в моей камере неожиданно устроили тщательный, но безрезультатный обыск. Уже сидя в карцере, куда меня тем не менее упрятали на сутки «на всякий случай», я продолжал недоумевать: что послужило причиной обыска?